Орехов

И сейчас где-то за далекой линией фронта еще есть - "иль это только снится мне?.." - родной ее город. Но там все равно уже нет ее дома, нет больше мамы, нет подруг и многих мальчиков уже нет в живых, а где-то в Сибири, куда эвакуирован институт, в нетопленных аудиториях, в студеных общежитиях продолжается жизнь, там какие-то счастливцы все-таки учатся, живут вместе, переходят на следующий курс - на второй... на третий! А вершина ее взлета - первый курс - теперь так и останется навсегда ее жизненной вершиной, ее Эверестом!.. И самое странное, что после того, как оборвалась ее жизнь, после того, как мама перестала шептать, держась за ее руку, и в последний раз, погасив глаза, закрылись ее веки там, на клеенчатом диване домоуправления; после того, как отец начал забывать и путать время и, позабывшись, отстал от их эшелона и она только через несколько недель его нашла в чьем-то сарае, беспомощного, грязного, в такой апатии, что он не хотел даже оттуда уходить, а потом уцепился за ее руку и попросил поесть, и с тех пор она стала ему матерью, а он - капризным и требовательным ее ребенком, и она кое-как, даже трудно вспомнить, как именно, дотащила его до Мокшанска, отмыла, отстирала и стала кормить, самое странное и удивительное, что после всего этого жизнь все-таки опять как-то устроилась, убого, бессмысленно, бесполезно.

Каждую минуту сознавая, что это только подделка под жизнь, - настоящая идет сейчас на фронте, или в институте, или хотя бы на военном заводе, она сидела тут, на крыльце, связанная по рукам и ногам, стояла в очереди за пайком, ходила по грязному проселку в далекую деревню менять скатерть на картошку, неумело дергая пилу, кривя от усилия рот, пилила на дрова темные бревна разобранных домов, мылась в маленьком тазике и плакала по ночам под одеялом, чтобы не слышно было отцу, а днем была насмешлива, спокойна и груба.

По воскресеньям у нее был еще хор девушек. Они собирались после обеда около избы Прокоши Огородникова, слепого баяниста, и вместе с ним шли за три километра от города петь в госпиталь.

Валя тоже стояла в хоре, хотя голоса у нее не было, но хор был малолюдный, и отказываться было неудобно. После концерта, если не было мороза или дождя, Прокоша усаживался на стул посреди двора перед деревянным домом с колоннами и часа два без перерыва играл на баяне с сердитым и строгим лицом, а девушки прохаживались вокруг клумбы, заросшей бурьяном, или по двое, по трое уходили с выздоравливающими погулять по липовой аллее до обвалившихся парковых ворот или "до могилки" - замшелой каменной плиты в железной оградке на берегу пруда, где неистово орали лягушки, а по вечерам над водой стоял белый туман.

Некоторые девушки оставались почитать вслух в тех палатах, где лежали раненые, которые не могли выходить. Валя месяц за месяцем постоянно читала в одной угольной палате, где лежало двенадцать человек, среди которых танкист Орехов был если не самым тяжелым, то каким-то самым неудачливым.

Его несколько раз брали на повторные операции, Валя с замиранием сердца каждый раз открывала дверь, боясь увидеть его койку пустой и узнать, что его опять забрали, потому что нога неправильно срослась и ее снова будут ломать.

Ей неловко казалось читать раненым рассказы Чехова, где шла такая тихая жизнь, где даже если кто-нибудь умирал, то не в горящем танке, не под пулеметом или подорвавшись на мине. В особенности она всегда чувствовала на себе неотрывный, неприятно внимательный, как будто осуждающий взгляд этого Орехова, когда он, твердо сжав белые губы, скосив на нее глаза, слушал чтение. Она решила исправить свою глупость и однажды подобрала из журнала в читальне подходящий военный рассказ, где нашему пареньку, попавшему в самое ужасное положение, неизменно приходила в последнюю минуту помощь, а враги, уже торжествовавшие победу, самым глупым образом не замечали, что они сами уже пропали, и падали все как подкошенные, а герой оказывался раненным в левую руку и, лихо ухмыляясь, докладывал командиру, что это у него царапина.

Она и до половины не успела прочесть, как кто-то произнес:

- Другое.

Она опустила журнал и удивленно повернулась к Орехову, ей показалось, что это он заговорил, но он лежал, как всегда, слегка скосив на нее глаза, чтоб не поворачивать голову, шея у него тоже была забинтована из-за ожога, смотрел на нее и молчал, она уже подумала, что ошиблась, но тут его жесткие белые губы зашевелились как будто нехотя и он повторил:

- Другое. Что-нибудь.

- Это он правильно, - вежливо поддержал с другой койки пожилой солдат.

- Вы что? Это уже читали? - спросила Валя.

- Читали, читали, - опять деликатно подтвердил пожилой солдат, и кто-то рядом втихомолку усмехнулся.

Потом ее стали спрашивать: "Чехова этого еще есть? Ну вот чего же тогда еще? Давай, будем читать!"