Ореховый хлеб

ТЫ НИКОГДА НЕ ПОПАДЕШЬ НА НЕБО

Когда я под вечер вышел в город купить то да се для пирога имени Люки, мне повстречались Коротыш и его отец в одинаковых синих комбинезонах, и Каминскас публично поднял меня за волосы. И я, как самый настоящий Иуда или кто-то там другой, еще до первых петухов отрекся от своей Люки.

Коротыш глядел, глядел на это печальное зрелище, подтянул шлейки своего комбинезона и презрительно сплюнул.

— Будет, отец, — сказал он, — думаешь, у него в волосах Люка спряталась. Иди лучше спать.

Каминскас взревел:

— Я убью ее!

Я пощупал, на месте ли еще мой пылающий скальп. Признаться, меня обуял такой звериный страх, что я не мог вымолвить ни слова.

— Ступай домой, отец, и перестань смешить людей. Здесь тебе не цирк! — взъелся Коротыш и подал мне выпавший из моего кармана кошелек в то время, как я барахтался в воздухе.

— Цирк? — снова взревел Каминскас, словно бык от удара топором между рогами. — Я вам, шлюхиным ублюдкам!

— Кому шлюха, а мне мать. — Коротыш хладнокровно засунул руки в карманы комбинезона и повторил: — Кому шлюха, а мне она мать.

Я страшно удивился и даже перестал ощупывать свой скальп, а Каминскас еще пуще меня удивился. Выдул облачко винного перегара и взбычился, словно собираясь поднять своего сына живьем на рога. А Коротыш нисколько не испугался. С равнодушным видом он засунул руку за пазуху и вытащил почерневший от пота конверт:

— Кому она шлюха, а кому мать, а кому и письма пишет… В цирк приглашает приехать.

Каминскас вырвал из рук сына письмо, пробежал его, приблизив к подслеповатым глазам, разорвал на клочки и еще растоптал ногами.

Коротыш поиграл своими мышцами, покуражился и перекувырнулся в воздухе:

— Может, еще одно письмо дать тебе разорвать? Все равно уеду. Хватит… И Люку оставь в покое. Она тебе не жена… А ты, — он презрительно показал на меня, — убирайся откуда пришел. И целуйся с моей сестрой, если нравится! Целуйся на здоровье. Мне не жаль…

Каминскас подскочил на месте, но не перекувырнулся, как его сын, ибо терпеть не мог циркачей. Я же бросился в сторону почты, а Коротыш побежал к костелу.

Каминскас погнался за сыном, который, изредка подпрыгивая, кувыркался в воздухе. У меня прошел весь страх, но во рту было скверно, как будто кто-то нагадил, ноги еще дрожали и неимоверно горела кожа на голове. Я сел у забора и смотрел, как Коротыш уже ловко ползает по крыше костела, а Каминскас стоит внизу и утирает с лица пот. Коротыш залезал все выше, подбираясь к кресту. Потом замахал руками, что-то крича Каминскасу (ветер уносил слова), взобрался на самый крест и встал на нем, да не по-людски, а на руках. И с издевкой помахал ногой Каминскасу.

Я вернулся домой сам не свой, я презирал себя и не имел ни малейшего желания печь пирог и показываться на глаза бедной Люке. Разыскал таблетки от головной боли и принял сразу четыре. Затем я направился в свою комнату. Люка преспокойно спала, даже не подозревая, что я, как Иуда, еще до первых петухов трижды от нее отрекся.

С наступлением темноты Каминскас как неприкаянный рыскал вокруг нашего дома, не смея, однако, ни крикнуть, ни постучаться в дверь.

— Ты знаешь, какой он, — промолвила Люка, затаив дыхание, и тихо заплакала. — Такая уж у меня судьба. Я знала, что он меня когда-нибудь все равно убьет.

Мы сидели в потемках, как во время бомбежки, не зажигая света до самой ночи, пока Каминскас, угрожающе бормоча себе что-то под нос, не уплелся восвояси.

Люка сидела застывшая, с широко раскрытыми, немигающими глазами, словно совсем позабыв, что тут же, рядом с ней, сидит и Андрюс Шатас с огнедышащими волосами. И я чувствовал себя еще более униженным, никому не нужным и говорил себе, что каждому суждено по заслугам и что каждый, подобно брошенному в воду щенку, должен сам выкарабкаться, и еще всякой всячины я надумал в эту печальную до одурения ночь. Но Люка вдруг встрепенулась, подняла на меня глаза и вздохнула:

— Все равно конец… Все равно придется вернуться.

Потом она горько усмехнулась, видимо, подумав еще что-то об ожидавшей ее участи, и повторила:

— Все равно конец, разве нет?

И я печально кивнул головой.

Тогда она развязала ленту в своих волосах и протянула ее мне:

— Если он меня убьет, хоть это останется…

Я держал ленту, зажав в руке и не разжимая пальцев, как будто они парализованы, а Люка еще раз повторила, что пришел конец, и я еще раз кивнул головой. И тогда только сообразил, что нам сейчас предстоит, и у меня затекли ноги.

Не глядя друг на друга, мы раздевались в темноте, и я, помню, не смекнув расстегнуть рубашку, судорожно срывал ее с себя за рукав… Где-то во мраке ночи Коротыш махал ногой с креста, и мне казалось, что я все еще вишу в воздухе, поднятый за волосы…

Обнимитесь, взывала ночь, но мне было тоскливо, как перед смертью, и я шел на затекших ногах и со звенящей головой к греховному порогу, не в силах его переступить.