Орел девятого легиона

Дядя Аквила оказался прав. Сасстикка на радостях и в самом деле щедрой рукой опустошила полки кладовой, но что самое печальное — старания ее пропали даром. Для Марка, во всяком случае, обед прошел как во сне. Он испытывал такую усталость, что мягкий свет ламп на пальмовом масле казался ему золотистым туманом, он ел, не разбирая вкуса, и даже не обратил внимания на влажные осенние крокусы, которыми Сасстикка, гордясь своим знанием римских обычаев, усыпала стол. После того как они с Эской несколько месяцев ели на открытом воздухе или на корточках у земляных очагов, так удивительно было есть за цивилизованным столом, видеть вокруг себя гладко выбритые лица, ощущать на себе тунику из мягкой белой шерстяной ткани (Эска надел одну из туник Марка), слышать спокойную, четкую речь дяди и легата, беседовавших между собой. Все было странно, словно из другого мира. Казалось, знакомый мир сделался вдруг чужим. Марк едва не забыл, как пользоваться салфеткой. Один Эска, которому было явно непривычно и неудобно есть полулежа, опираясь на левый локоть, казался Марку настоящим в этом ненастоящем мире.

Обед прошел как-то напряженно, торопливее обычного и почти в молчании; мысли всех четверых были сосредоточены на одном и том же, скрытым пока шелковым занавесом, но это мешало говорить о чем бы то ни было другом. Да, странная это была праздничная трапеза, — тень пропавшего орла все еще словно реяла над столом. Марк испытал благодарность к дяде, когда тот наконец поставил кубок на стол и сказал:

— Поднимемся теперь ко мне в кабинет?

Следуя за старшими вверх по лестнице с орлом в руках, Марк поднялся на несколько ступенек и тогда только сообразил, что не слышит шагов Эски. Он обернулся: Эска стоял внизу, у подножия лестницы.

— Я думаю, мне не стоит идти, — сказал Эска.

— Почему? Ты должен идти со мной.

Эска покачал головой:

— Это касается тебя, твоего дяди и легата.

Марк, сопровождаемый, как всегда, Волчком, сбежал обратно.

— Это касается нас четверых. Какая муха тебя укусила?

— Я думаю, мне не надо идти в кабинет твоего дяди, — упрямо стоял на своем Эска. — Я был рабом в его доме.

— Но ты же теперь не раб.

— Да, я твой вольноотпущенник. И это странно. До сегодняшнего вечера я про это не думал.

Марк тоже над этим не задумывался, но понял, что имеет в виду Эска. Можно дать рабу свободу, но ему никуда не деться от того, что прежде он был рабом; между ним и любым свободным человеком, который никогда не был несвободным, все равно останется пропасть. И там, где соблюдается римский образ жизни, разница всегда сохранится. Вот почему прошлое Эски не имело значения, пока они скитались, но имело значение теперь, когда вернулись в Каллеву. Марк внезапно ощутил безвыходность положения и свою беспомощность.

— Но до нашего отъезда ты так не чувствовал. Что изменилось?

— То было вначале, я не успел почувствовать. Я просто знал: я свободен, меня спустили с поводка. Утром мы уже уехали. Но теперь мы вернулись.

Да, они вернулись, и с этим надо было что-то делать, и делать сразу. Повинуясь внезапному побуждению, Марк отнюдь не ласково схватил Эску за плечо.

— Послушай, — сказал он. — Ты теперь всю остальную жизнь собираешься жить так, будто тебя когда-то выпороли и ты не можешь этого забыть? Если так, то мне тебя жаль. Значит, тебе не нравится быть вольноотпущенником? Ну а мне не нравится быть хромым. Мы с тобой в одном положении. И нам остается только пренебречь нашими рубцами. — Он дружески тряхнул плечо и отпустил. — А сейчас пойдем со мной наверх.

Эска ответил не сразу. Потом он медленно поднял голову и в глазах его заплясали огоньки, как всегда перед боем.

— Я иду с тобой, — сказал он.

Когда они поднялись наверх и вошли в кабинет, двое старших стояли в нише на дальнем конце комнаты, около кованой жаровни. Они оглянулись на вошедших, но не проронили ни слова. По стеклам узких окон тихо шелестел дождь, небольшая комната, освещенная лампой, казалась отделенной от мира, вознесенной над ним. У Марка появилось ощущение, будто они все на недоступной высоте, а под ними во мраке разверзается бездна, и если подойти к окну, он увидит внизу плывущий, как рыбина, Орион…

— Итак? — наконец произнес дядя Аквила, и слово гулко разрезало тишину, как камень, брошенный в пруд.

Марк подошел к письменному столу и положил на него свою ношу. Какой она была жалкой, бесформенной — точно узел с обувью и тряпьем.

— Он потерял крылья, — счел нужным объяснить Марк, — поэтому он занимает так мало места.

Шелковый занавес приподнялся, и с ним ушла непрочная видимость обыденности, которую они поддерживали весь вечер.

— Стало быть, слух был верен, — проговорил легат.