Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

И вот уже перед глазами писателя пестрой толпой проходили они двумя чуждыми друг другу потоками. Во главе одного выделялась, как символ крепостничества, тупости, внутренней пустоты и тирании, фигура царя Николая Первого. За ней шли меншиковы, Горчаковы, карьеристы, казнокрады, владельцы крестьянских душ, держиморды и прочие. Их было не так много по сравнению с другой группой. Но у них были богатство и власть. А те, кто не имел этой власти и богатства, виделись писателю чистыми, честными и гордыми людьми: Нахимов, Корнилов, Истомин, Тотлебен, Хрулев, Пирогов, Грановский, матросы Кошка и Шевченко, пластун Чернобровкин, Даша Севастопольская.

А к русским берегам Черного моря подступали враги: англичане, французы, турки. Писатель всматривался в них пытливым взглядом историка и различал их лица, характеры, манеры: королей, министров, маршалов и генералов. Для него это были не просто должности и чины — он видел их души как художник.

В воображении писателя уже рисовались не только общие картины Севастополя, охваченного огнем, но и образы людей, от которых зависела судьба Севастополя, тесно связанная с судьбой России.

Николай Первый — деспот и палач своей страны и народа, воспитанник немецкого генерала Дамсдорфа, жестокого и тупого. Николай, став императором, оказался достойным учеником своего воспитателя по отношению к России. «Он сек ее розгами, бил шпицрутенами и плетями, всеми способами подавляя в ней естественную потребность мыслить, искореняя в ней малейшее стремление к свободе, наконец, как бы в припадке последней ярости, схватил ее за шиворот и бросил о крепкую стену поднявшейся против него Европы».

Николай Первый — крепостник, владелец миллионов человеческих душ, который мог говорить: Россия — это я! Но он никогда не был Россией. Ею был беглый мужик Терентий Чернобровкин, убивший помещика-деспота и после долгих мытарств по родной земле оказавшийся по собственной воле на бастионах Севастополя, чтобы грудью своей защитить от неприятеля родину-мать.

Из дымки времени выплывали образы адмиралов, геройски отдавших жизни свои у стен Севастополя — тоже за Россию, и, присматриваясь к ним, писатель спрашивал: кто они, почему не похожи на Меншиковых и Горчаковых? Почему рядовой Шевченко готов своей грудью заслонить их от вражеской пули?.. Да, почему?.. Почему крепостной крестьянин, одетый в солдатскую шинель, всеми унижаемый и оскорбляемый, низведенный до положения животного, ненавидящий своих господ-палачей, вдруг поднялся исполином и не столько по приказу барина, сколько по велению сердца пошел на смерть за отечество?.. Что пробудилось в крепостном крестьянине в эти грозные страдные дни иноземного нашествия?..

Патриотизм народа и национальная гордость… Что за титанические силы таятся в них до поры до времени! От рвущихся раскаленных ядер врага, кажется, горят севастопольские камни. Много часов длится бомбежка, ураганная, смертоносная; кажется, от нее ничто не может уцелеть. Но стоит только умолкнуть канонаде, стоит только неприятелю пойти на штурм позиций русских, — как из пепла поднимаются люди, неистребимые, бессмертные и удивительно обыкновенные русские люди. А если и умирали они, то с верой в свою непобедимость и, умирая, передавали веру свою живым.

Писатель видел перед собой картину смерти рядового Егора Мартышкина: «Когда положили его на носилки, чтобы нести на перевязочный пункт на Корабельную, он нахмурился только потому, что за носилки взялись четверо.

— Я ведь легкий, — сказал он, — да еще и крови сколько из меня вышло… Так неужто ж вдвоем меня не донесут, а? Если с каждым, кого чугунка зацепит, по четыре человека уходить станет, то этак и Камчатку некому будет стеречь!

А когда осталось только двое, он просил их пронести вдоль траншеи проститься с товарищами.

— Прощайте, братцы! — обратился он к своим одноротцам. — Отстаивайте нашу Камчатку, — ни отнюдь не сдавайте, а то из могилы своей приду, стыдить вас стану!.. Прощайте, братцы, помяните меня, грешного!.. Вот умираю уж, а мне ничуть этого не страшно, и вам, братцы, тоже в свой черед не должно быть страшно ни капли умереть за правое дело. Оно только больно, что в своей транчее смерть застигла, а не там, — показал он правой рукой на французские батареи».

Это должны знать правнуки Егора Мартышкина, те, которые сейчас служат на кораблях, стоящих на севастопольском рейде, и на далеких пограничных заставах, и в гарнизонах Украины и Белоруссии.

Должны знать!..

Писатель несколько часов провел на площадке знаменитой Севастопольской панорамы. И все мысленно виденные им лица, картины, эпизоды теперь слились в один обобщенный образ Севастопольской страды. Зрел огромный художественный замысел.

Из Севастополя Сергей Николаевич возвратился возбужденный, довольный, даже ликующий. Сказал жене торжественно:

— Мы с вами, Христина Михайловна, должны написать грандиозную вещь!.. Да, грандиозную, потому что крайне необходимую современному читателю.

— Роман о пограничниках? — пыталась догадаться Христина Михайловна: такая тема был$ злободневной.