Орел-завоеватель

Катон испытывал настоятельную потребность поделиться с кем-нибудь своими тревогами, однако не решался излить душу Макрону. В повседневной жизни, как и в бою, грубоватая прямолинейность и практичность центуриона были очень уместны, но именно эти качества делали его в глазах Катона далеко не лучшим исповедником. Как-то не верилось, что этот доброжелательный, но толстокожий служака способен с должным сочувствием отнестись к его душевным терзаниям, к тому же он боялся обнаружить перед командиром свою слабость. Одна лишь мысль о том, что Макрон может проникнуться к нему жалостью, а то, не приведи боги, и презрением, заставляла беднягу ненавидеть себя.

Самый мучительный кошмар посещал его, когда ему удавалось заснуть. Вновь и вновь Катону снилось, что бритт опять топит его, только теперь не в воде, а в крови. Вязкая, солоноватая жидкость заполняла легкие, не позволяя сделать ни вздоха. Бритт был смертельно ранен, но не умирал, а смотрел на Катона сквозь красную пелену со страшной, злобной усмешкой, в то время как его руки не давали жертве вынырнуть на поверхность.

Каждый раз это кончалось тем, что пробудившийся с криком в холодном, липком поту Катон вдобавок вынужден был умирать от стыда, выслушивая приглушенные ругательства соседей по палатке. Зачастую заснуть снова уже не удавалось, и он бодрствовал до утра, пытаясь отогнать отвратительные видения, оставлявшие его лишь тогда, когда ночной удушливый мрак сменялся тусклым, еле брезжущим светом.

Собственно говоря, он и в палатку центуриона явился именно в надежде найти себе занятие, требующее внимания, сосредоточенности и способное хоть на время утихомирить затаившихся на окраинах его сознания демонов. В чем-то эти надежды оправдались, ибо заполнение счетов поглотило юношу целиком, словно бы сдув с его разума цепкую паутину дурных наваждений, однако он взялся за это дело с таким рвением, что работа была закончена гораздо быстрее, чем ему бы хотелось. Катон даже перепроверил все свои расчеты заново и убедился, что они отменно точны.

В конце концов, когда у него не осталось никаких сомнений в безукоризненном состоянии документов, он аккуратно свернул свитки и стал не торопясь укладывать их обратно в ларь. Занятие это близилось к концу, когда на стол его упала тень.

— Привет, оптион, — сказал Нис. — Вижу, этот твой рабовладелец-центурион не дает тебе покоя.

— Нет, я сам попросил его дать мне работу.

Нис склонил голову набок.

— Сам, говоришь? Думаешь, я при осмотре не видел, какая тебя била дрожь? Тебя и сейчас еще потряхивает, а в таком состоянии работа противопоказана. Отдых тебе нужен, парень, вот что, но, конечно же, не такой, чтобы валяться без дела на койке, а настоящий и животворный. Да и мне, похоже, тоже.

— Тебе?

— А что тебя так удивляет? Думаешь, медики не устают, как и все прочие люди? Нет уж, чтобы мои подопечные выживали, а не умирали до срока, я сам должен быть крепок и бодр. Лично мне лучше всего помогает восстановить силы рыбная ловля, а поскольку наш лагерь находится у реки, было бы глупо упускать такую возможность. Хочешь составить мне компанию?

— На рыбалке? Даже не знаю. Никогда не рыбачил.

— Никогда не рыбачил? — Нис отпрянул в притворном ужасе. — Ну, приятель, это уж вовсе никуда не годится. Тебе следовало бы знать, что извлечение наших чешуйчатых родичей из воды есть весьма почтенное и исконное мужское занятие. Где, скажи на милость, ты получил столь странное воспитание?

— Почти всю свою жизнь я прожил в Риме. Мне там и в голову не приходило заняться рыбалкой.

— Даже при том, что могучий Тибр с ревом проносит воды свои через самое сердце твоего города?

— Положим, Рим и вправду стоит на Тибре, но не припоминаю, чтобы из этой реки вылавливали что-нибудь, кроме нечистот, какие у нас именуются «отмщением Рема».[3]

— Ха! — Нис хлопнул в огромные ладоши. — Ну, здесь, надо думать, ничего подобного нет, а какая-никакая рыбешка, конечно, имеется. Пойдем, сейчас как раз самый клев.

Катон помедлил, поколебался, но в конце концов закрыл крышку и запер ларь, после чего вместе с великаном-хирургом направился к восточным воротам.