Орельен. Том 2

— Говорите о себе, о себе говорите. И помните, что он имеет полное право думать так, как ему хочется. Права человека… Но это еще не резон, чтобы являться на банкет и заниматься агитацией… Самое печальное, что такие вот Марсоло вечно ввязываются в разные истории! Я тоже пацифист не хуже других, что отнюдь не помешало мне… Но меня с души воротит, когда человек делает себе из пацифизма знамя…

На что он намекал, о чем шла речь? Доктор, по-видимому, начал понимать, в чем дело. Орельен сидел с отсутствующим видом, мысли его были за тысячи лье отсюда, он видел страдальческое лицо с закрытыми глазами, замкнутое лицо оттенка перламутра, растрепанные белокурые волосы, тусклый свет, губы… Увы, в его воображении очертания этого рта, этих губ беспрестанно менялись.

Да полно, действительно ли это губы Береники? Легче всего по нашему желанию меняется рисунок губ: все губы, которые познал Орельен, смешивались в его памяти с губами Береники, Береника перестала быть его сегодняшней любовью, она стала его любовью вообще, любовью, которую он испытывал к другим женщинам, тем неотступным образом женщины, что он пронес через весь неоглядный мрак войны, его юношескою мечтою, его мужской тоской; потом внезапно он вспомнил лепку щек, скулы Береники: веки медленно поднялись, открылись глаза, темные, с косинкой… воспоминание об этих глазах.

— Шутки в сторону, Гюро, — настаивал Бомпар. — Значит, ты клянешься, что это Марсоло?

— Вот, ей-богу, какой! — орал счетовод. — Оглох ты, что ли? Какого тебе еще рожна нужно? Зачем я тебе все это рассказываю, ведь ты сам был на месте… ах, верно, тебя за неделю до того ранило. Когда мы вышли к каналу Элет и заняли деревеньку… как же она называлась… забыл… Впрочем, неважно: туда Мигль первым ворвался… помнишь его — такой мальчик, розовощекий, курчавый, из крестьян, с усиками… Конечно, ты его знал… Он был младший лейтенант, намеревался стать учителем… Взял деревеньку с подразделением пятой роты… Было это сразу же после отъезда Рукеса, его эвакуировали в тыл, и некому было заступиться за Мигля… майор находился в полку, полковник только что отбыл… Ну, всем и вершили Милло с Марсоло… Милло тогда командовал батальоном. В результате к награде представили Марсоло, хотя он даже не показывался на передовой… Ясно, Мигль остался с носом. Не повезло парню. Там, у себя на родине, в Шаранте, он был обручен с одной студенткой естественного факультета… Одиннадцатого ноября утром… нет, вы только представьте себе: одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года![2] Французский снаряд — так сказать, сверх программы. Перед самым концом войны артиллеристы опоражнивали снарядные ящики, ну, один артиллерист и пульнул… Ухлопали, укокошили нашего Мигля, мокрого места от него не осталось… Я тогда подобрал его барахло, прочел письмо… Одиннадцатого, в половине десятого утра, в Лотарингии… Эх! «Нерушимое единство фронтовиков»! Говорить-то легко!

Гюро тоже выпил лишнего. Доктор прочел в глазах Орельена явное нетерпение. Бомпар все еще переживал слова Гюро относительно подлости Марсоло. Горка блюдец, по которым ведется счет выпитым рюмкам, постепенно росла. Во хмелю Бомпар становился мрачен.

— Хотелось бы мне знать, — бормотал он, — почему этот майор не пришел? А ведь он в Париже. Работает в министерстве.

— Наверное, он обедает дома, — заметил Орельен.

— Блаженны верующие и пьющие чистую воду! — хихикнул Гюро, проглотив залпом рюмку коньяку. — А я почему в семейном кругу не обедаю? А наш военврач где? Тоже дома изволит обедать? Где Барбентан, я спрашиваю? Они нас просто знать не хотят, вот и все… Мы, видишь ли, для них не слишком-то важные господа… так, шушера одна!

Публика проходила через зал в ресторан, где были приготовлены столики для новогодней встречи. Декер нагнулся к Лертилуа:

— А что, если нам с вами проводить старый год где-нибудь в другом месте?..

Гюро и Бомпар даже не заметили, что Декер расплатился. Вряд ли они поняли, что остаются в одиночестве. Гюро по-прежнему твердил:

— Дай только мне опубликовать мои заметки!

В кафе пахло водкой и пивом, среди кухонного горячего чада слышались звуки аргентинского оркестра. Орельен позволил себя увести и только на площади перед «Мулен-Руж» перевел дыхание.

— Ну-с, что мы с вами предпримем? — спросил он. И Декер, который каждый вечер по-отечески опекал своего впавшего в неврастению друга, предложил:

— А что вы скажете, дорогой, насчет заведения Люлли? Вот вам случай окунуться в гущу штатского существования… Если это, конечно, вам улыбается!.. Господи боже мой!

С этим восклицанием доктор схватил Орельена за руку и удержал на месте: в противном случае его непременно сшибла бы на повороте машина — малолитражный «бугатти», где рядом с юношей развалились на сидении две девицы. И еще долго в ночном мраке были слышны громкие выхлопы автомобиля.

LIV