Оренбургский платок

На свадьбе мне и Михаилу налили по полной стограммовой рюмке магазинной водки. Дали по куску ржаного хлеба. Шибко посыпали солью. В снег напрям белые.

Примета вроде там такая. Выпьют всё молодые и не поморщатся, съедят всё это — любят крепко друг дружку. В ладу будут жить.

Минька-то молодчуга. Шадымчик[87] под случай как ломит! Что вода, что водка — без разноты вприпадку молотит.

А я полстаканчика приняла. С горем напополамки на двоих осилила. Разочек куснула хлебушка. И нетоньки меня боль.

Тут встают свёкор со свекрухой.

Свёкор и молвит свекрухе:

— Аниковна, давай выпьем. Миньку женим! Первончик наш!! Сыновец-соколич!!!

Слышу, ой, плохо мне…

По-за спиной шепоток зашелестел:

— Какая-то вся она из себя гордянка. Впряме дышать не— чем!

— Ересливая брезгуша…

— А матушки-та мои, морщится. А матушки-та мои, и хлеб-та не скушала-то наша городска…

— Э-э-э-э… Не будут жить… Не будут, одно слово!

Мне и вовсе худо-нахудо.

Молоком отхаживали.

Нашатырём виски тёрли. Нюхать давали…

Очнулась…

Тут-то моя доброта-свекровь и ну задавать звону свадьбе:

— Ну нашто тако нурить[88] человека?! Это у нас тако принято. А у них тако не принято. Она не можа… Да на кой лядо принужать-та? А не дай Бог, помрё, чё будем делатьта?

А не померла Аннушка.

Ой да ну…

12

Дело толком красно.

Они там, в Крюковке, сеяли коноплю, лён. Пряли и ткали холсты. А я знай ажурные вяжи свои паутиночки.

Сижу у окна со спицами.

Печливый[89] дедушка — звали его дедака Аника, был уже под годами — крадкома, уважительно так спрашивает:

— Нюронька! А чего эт ты вяжешь-та?

— Платок.

— А што ж за така за кисейка-та?

— Довяжу, посмотрите.

— Да как жа ты вяжешь-та без гляденья?

— Привыкшая… Пальцами слышу, где рисунок, где наружная петля. У меня пальцы — глаза.

— Эко дивьё… дивица… А Господи, твоя воля!

— Да-а… У всех у жёлтинских, кто при платке обретается, чутьё в руках кощее. Вот возьму что в одну руку, возьму в другую — разнь в пять граммушек скажу.

— А Господи, твоя воля!

— Бывалко, принесёшь кладовщику выработанный платок. Не глядит. Тронет — иле враз примет, иле садись выбирай волос. Пальцами зорче рентгена видит хлопистый, сорный пух! Этого живого рентгена не обманешь.

— А Господи, твоя воля! Пошшупал, дал красну цену рукодельству… Чудно…

Связала я первый платок — вся Крюковка перебывала в дому.

— А батюшки! А узорчики-та каки приятныя!..

— То как садики. А то как какими кругляшками…

— А во поглянь! А во!.. Больша-а Нюра плетея!

— Да как жа эт можна-та исделать красоту таку?!

Свекруха-добруха, гордая такая за меня, входит в генеральское пояснение:

— А матушки! А Нюронька-та моя не печатает-та, не ри— сует-та. Вы-вя-зы-ва-ет!

Сработала я три платка, да и пустились мы с самим свёкром Иван Васильчем на преименитую Макарьевскую ярмарку в Нижнем Новгороде.

Только вынула из сумки один платок, подкатывается поперёк себя толще бабища. Ведёрный чугун[90] нашлёпнут на плечи. Шеи будто и не бывало. Позабыл Господь выдать. Какая-то вся короткая, обрубистая. Ростом не вышла, вся вширь разлилась.

На первый же скорый глаз что-то не глянулась мне эта кобзéлка.

Ну, взяла она мой платок за углы. Пальцы жирные, сытые.

И жалко мне стало. Я корпом корпела… Ночей не спала, все жилочки из себя тянула. И кто ж снял мои труды? Невжель этой простошныре носить? Ой, не надо! Моя воля, выдернула б назад…

Бабёшка встряхнула моё серебристое облачко.

— Почём? — Голос у неё холодный. С хрипотой.

Я к самому:

— Папань! За что отдавать-то?

Молчит.

Уставился на покупщицу — та мёртво вкогтилась в платок.

Вижу, большие мильоны с неё дёрни, отдаст.

Губы кусает мой свёкрушка. Взопрел. Не дай Бог продешевить!

— Дамочка… А ну… Слухай-внимай. Ну отодить… Отодить от этого вопроса! — тычет глазами в платок.

— Гражданин! Я вообще-то, кажется, покупаю. Не оты— маю…

— Ишшо она отымать… Пустите! — Свёкор выдернул платок. — Отодить на одиный секунд. Христом-Богом, стал, прошу.

Коротыха повела плечом. Отступилась.

Со стороны зыркает на платок, как лиса на кочета при хозяине в отдальке.

— Нюрушка! Доня! — шепчет мне сам на ухо. — Ко мне такой важняк товарец в жись не забегал. Откуда ж знать ценушку? Говори, дочушка, чоба не слыхала эта мамзелиха.

— А что говорить?

— В Жёлтом-то по каким деньжонкам пускали?

— Купчанам, — кладу тихие слова ему в ухо, — самолучшие отдавали по восьми рублёв.

У свёкорка короткий толк. Решает сразу. Без митинга.

— Шашнадцать!!! — во всю голосину гаркнул. Подзывает покупщицу рукой с платком, как со знаменем. — Шашнадцать будет ваше ненаглядное почём! Шаш — над — цать!!!

Разбитуха подошла с гусиным перевальцем:

— Сколько у вас платков?

— Ну… — Свёкорок замялся. — Выбирались из дому… Было три.

— Все беру. Безразговорочно.

Свёкрушка дрогнул, будто кто поддел его хорошенечко шилом. Промахнулся в свою сторону!

— Не-е! — мотает решалкой[91]. — Как жа без разговору?.. Иль мы нелюди… Иля нам не об чём погутарить?

— О чём же?

— Двадцать… Вот последняя наша дорогая разговорка!

— Помилуйте. Да на вас креста нету!

— А вам что, мой крест ужо нужон?

— По двадцать не пойдёт.

— Но и по шашнадцать тож не побегить!