Оренбургский платок

Когда страна на бой суровый

Своих послала сыновей,

То согревал платок пуховый

Их жен, сестёр и матерей.

Юрий Энтин.

(Из гимна Оренбургской области)

В начале войны вернулась я в Жёлтое и больше никогда его не покидала. Разве что слетаешь куда на недельку отгостить. Вот и вся отлучка.

Сызнова выискивались охотники отрядить меня в учительши.

Только не польстилась я. Ни на какую приманку не сменяла своё вязанье. Ну куда ж такую красу бросить!

А время-горе какое…

Война.

Кругом людей нехватка. Ломали спину если не за двоих, так за троих. Это уж точно.

Днём я на молоканке[126].

Тока нету. Вдвоём с неразлучницей с Лушей Радушиной сепараторы вручную крутили. Потом подплывали. А крутили, молоко пропускали.

На ночь у меня уже другой чин.

Сторожиха того же завода.

Накормлю, уложу детвору да и опрометью с ружьём и с колотушкой на дежурство.

Приди хороший какой мужичара, я б не знала, что его и делать. Стрелять я не умела.

Поставлю ото ружьё под дверь. Вроде как подопру изнутри. Стукалку приклоню к боку. Рядом с моей оборонщицей мне как-то повсегда спокойней и вяжу, вяжу, вяжу…

Осень.

Под чёрным окном ветрюга бесстыдно, внагляк раздевает черёмуху. Бедняжка стучит мне в окно тонкими ветоньками.

Что? Что ты хочешь мне сказать? Обиду хочешь выложить? Просишь защитить?

Выйти я боюсь.

Да и что из моего выхода? Ураган в карман на пуговичку не посадишь…

На всей Руси ночь…

На всей Руси буря…

Сижу горюю…

Вижу, как с каждой минутой всё меньше остаётся листочков на растроенной бедной черёмухе.

И то ли мне прислышалось, то ли точно слышу сквозь ветер сосущий голос песни.

Спит деревушка.
Где-то старушка
Ждёт не дождётся сынка.
Сердцу не спится.
Старые спицы
Тихо дрожат в руках.
Тихо в избушке.
Дремлет старушка.
Мысли её далеко.
В маленьких спицах
Отблеск зарницы,
Светлая даль снегов.
Ветер уныло гудит в трубе.
Песню мурлычет кот в избе.
Спи, успокойся,
Шалью накройся,
Сын твой вернётся к тебе

.

За вязкой и навспоминаешься, и наплачешься.

От слёз глаза не разжимаешь. А только никто не увидит. А никто не услышит. А никто не пособит. Такая пора… В каждом дому беды по кому, а где и по два…

Всё в Жёлтом напоминало мне про Михаила.

В Жёлтом мы встретились.

Здесь все называли его «Авдотьюшкин зять, который красивый».

Он в самом деле был красивый и с лица и душой.

Это я поняла сразу после замужества.

В Ташкенте я провожала его на фронт.

Когда это сесть на поезд — опять ведь дойду до валидола после такой переживанки, — я и спроси:

— Скажи, Миша, последнее слово. Чтобушки помнила это слово на всё время.

— Нюронька! Уважительница[127] ты моя! Дивушко ты моё дивное! Вот что я искажу под послед… Не выходи ещё никогда замуж… Я и живой не буду, а ты всё одно не выходи. Тебя, любава, никто так больше не пожалеет…

Я дала зарок не выходить.

19

Если тур и падает, так с высоты.

Фронтовые письма я брала на дежурствия.

За вязаньем раз за разом перечитывала.

Уже через час какой знала свежее письмецо на память.

А ночи просторные.

Спрячешь на груди вестыньку, по памяти рассказываешь её самой себе пропасть ещё сколько дней, покуда не надбежит новая грамотка…