Оренбургский платок

«Яснее ясного, — смеюсь в душе, — первый парень. Первый парень на деревне, да в деревне один дом. Только не везёт. На товар лежалый наскочил купец неженатый. Пара не пара, марьяж дорогой… Эха, кокурки, кокурки плывут по Сухушке…[151]».

— Скатайте, — далей накручивает своё, — в Саракташ. Я не чужедалец какой. Знаете ж, из Саракташа. Не стебанутый какой там… Доподробно поспрошайте соседев. А там и кладите отказ… Голубок птица. Петух тоже птица. А любовя какая у них? Сами, прошу за петуха извинения, в курсе дела. Про себя только скажу, не кочетиного я семени. Не робейте за меня идти. Оно, как советуют старики, главно дело не робь: греха на волос не будет… Морщитесь… Не нравлюсь, надо быть… Ну… Чего его некаться? Наврозушки нам нельзя. У нас же одна линия! На обоих беды верхом круто катались!.. Мы ж… Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а однокручинники, однополозники. Ну?.. Красоту на сберкнижку не положишь. А привыкнуть к человеку ещё даже как возможно! Сойтись для началки б токо… Счалиться б… А там, ластушка, заживём однем углом. Смилýемся!

Ну озадачил, будто поленом в лоб. Вот блин ты сухой-немазаный!

Вздохнула я ещё шумней, надёрнула на себя вид безразличный и вместе с тем потоскливый, скорбный да и докладаю:

— А-а!.. Отголубила я своё, раздобруша… Не надышу много… Не жиличка я на этом свете уже.

— А что так?

— А туберкулёзница я.

— Ну и что ж, что туберкулёзница! — обломно обрадовался он и засиял именинником. — Я сам туберкулёзник!

— Вот те номер! На что ж нам тогда, соколок, два таких хороша свивать в одно? Гнилое гнёздушко погибелью венчано.

— Наоборот! — громыхает на басах. — Лучше вдвоём!.. Вместях! Лучше вместе два таких хороша против двух плоха поврозь! Подврозь нам никак не годится! И потом… Я-то, едри-копалки, туберкулёзник, ей-пра, бывший. Меня выходили. По такой лавочке завелась у меня прорва знакомцев из врачунов. Хошь, сей же час повезу по ним. Брешут, вызволят и тебя! Да я до Москвы добегу! На ладонках вот на этих снесу в саму свет Москву, чистая ты тропиночка моя утренняя! Дохилеем союзом каждый до ста и не охнем!

— Поздно, голубочек… Уже, — пускаю во все повода, накручиваю, — третья стадия. Лечению не принадлежу…

Дала я веру напридуманному горю своему, затужила-пригорюнилась да как навсправде зареву белугой. Жалко себя стало.

Сашоня мой тоже ударился в слёзы. Хлынули в три ручья.

Подбежал, жмётся мокрой щёчкой к руке к моей.

— Ма! А я не пойду с тобой взамуж… Ну, айдайки не пойдём! А?

Я и не сбиралась.

Верной была женой и по смерти буду верной вдовой.

21

Смелость силе воевода.

Ну и стопроцентная кулёма! Не верная вдова, а непроходимая баба-дура! — выпевала мне по-свойски Лушка моя Радушина.

— Я, Луша, клятву не умею рушить…

— А! Клятва-молятва!.. Ну что за кислое чертевьё[152] ты вешаешь мне на уши?.. Подумаешь, клятву она дала! Да это просто слова… Сказки Венского леса! А всё счастье, христарай-сурай,[153] не в клятве. Прямо ну злость печёт, язви тебя в пуповину! Ведь только ну саксаульная глупыня не меняет линию. Главно в жизни, это как карты ляжут. Карты к тебе с добром. А ты к картам — своим багажником. Ну не бабахнутая? А чего кобызиться?[154] С твоей жа с собачкиной верности масло не падёт на хлеб. Мёду, что тоже, будь покойна, не опиться. А пришатни к себе какого надёжного привальня…[155] А выпорхни замуж вповтор, так за мужниной за спинищей всякая бедушка обтекала бы тебя, как ласковая, покорливая водичка камень. Жила б себе кум королю. А ты, рухляйка,[156] всю войнищу пробегала в пятнашках-пегашках![157] И не таскала б, горюша, на базар последний, с головы, платок…

А и всправде скрутилось такое…

Знамо, сапожник без сапог, платошница без платка.

После каждого платка остаётся всегда в клубке немного пряжи. Что с нею делать? Выбрасывать? Глупо. Из этих разноцветных остаточков и свяжешь себе горькую пегашку. Свяжешь и носишь сама.

Это уже под самый под венец войны.

Снег слился со взлобков.

А холода ещё крепостно так подпекали.

Сработала я себе тёплую серую пуховку. Повязала в первый раз. Да не возрадовалась обнове. Совестно стало что-то перед самой собою.

— Что ж ты это, девонька, — корю себя в зеркале, — прикоролевилась, словно семнадцатка? В доме ж у тебя харчу — мышам нечем разговеться!

Плохо ох было тогда с продуктами. На троих давали мне на месяц всё про всё девять кил муки. Хлебушка каждому доставалось лишь в зубах поковырять.[158]

Шатнулась я в скажень[159] в Оренбург. На толкун[160].

Повезла обнову на продажь.

А снять с головы не отважилась. Потащишь в узелке, так какой чертяка ещё и выхватит у деревенской раззявы. Прощай тогда пуховка! А с головы сорвать не всяк крадун допетрит да и не посмеет. А потом, думаю, пускай напоследке пошикует моя головушка в тепле. Это не во вред ей.