Оренбургский платок

«Так и быть. Основание веское». — А сам улыбается, улыбается…

— Ой! Да ты совсем не больнуша какая кислая. А сущая цунами!

— А неужели зря звали меня девка-ураган? Ураган во мне всё помелькивает… Мне ль над болью сидеть? — И смеюсь: — Ох, мой Бог! Болит мой бок девятый год. Только не знаю, которо место!

— Оя, бабуля! Да я наотруб забыла… Сошла с мысли… С час как тому на заказ приплавил из района Рафинадик…

Молотуша моя смешалась.

Этот демобилизованный герой — под пушками воевал с лягушками! — никак не надышится на неё. Пролюбились уже с осени. Ноябрь въезжал в королевские холода, когда любощедрого парня отпустила в волю армия.

Нет того любее, как люди людям любы.

Любо с два!

— Привёз ваши любимики… Я нарочно их в сумрак. Спите себе в комочках и не распускайтесь! С ними я прискакала бы во вторник в больницу.

Надюшка шагнула в тёмный угол.

Не успела я и глазом лупнуть, как она поставила на край стола обливной кувшин с вязанкой ало горящих тюльпанов.

От этого костерка без жара широкая радость брызнула во все стороны.

— А ещё, бабушка, новость… Думала я, думала и знаешь, что надумала?

— Скажешь…

— В вязальщицы пойти! Надумала я твою стёжечку топтать…

Дрогнуло у меня сердце.

А пошли ж таки росточки от моего труда!

— Вот это, — подкруживаю к своему главному интересу, — нашему козырю под масть! За такую новостину, за тюльпаны я и жалую тебе последненькую свою паутиночку…

Осторожно разгладила я на столе платок.

Пододвинула Надюшке.

— Носи на здоровье, золотко… Помни бабку Блинчиху. Верю, будешь ты знатно вязать… А я… А я… А я… Ты не смотри на мои слёзы… Так они… Что с меня возьмёшь? В позатотошний ещё год положила я дочке, фельдшерке своей, тыщу на книжку. Тыщу положила и сыновцу… Двое у меня… Хоть его и говорят, детки не картошка, поливать не надобно, вырастут и так, а я всё ж своих рублём не обхожу. Подсобляю. Покудушки ноги таскают… Покудушки сердце бьёт жизнью… Пензией меня, славь Бога, не офарфонили…[264] Неплохую носят да прирабатываю ещё поманеньку.

Так что ж не помогать?.. Я, милая моя задушевница, жизнь свою изжила с зажимкой. В крайней бережи отпускала от себя каждую копееньку. В лишках не тонула. Даже не купалась… Это вот сейчас, под свал, чуток поводья отпустило. Дети впрочь встали на ноги… Вроде заживно, вольней покатило. Набежали шаловатые рублята-ребята. Я и сплавляю своим… Не гроб же облеплять деньжурой?.. Не забыла я и себя. Четыре сотни содержу на книжке. На похороны… Вишь, про что думает бабка, миленькая…

— Из больницы вырвалась… Ну какие ж тут похороны!? Ну посуди… Да забудь ты про всё про это, бабушка, и не плачь… Ну что ты? Всё ж хорошо!

— Хорошо… хорошо… Надюшка…

— Да нет. Ты только так говоришь. А сама плачешь. Радоваться надо!

— Надо… — соглашаюсь я. — Надо… Но…

Мало-помалу слёзы затихают.

Я ловлю себя на том, что обе мы молча смотрим на платок и не можем отвести глаз.

— Бабушка, а сколько живёт платок? — тихо спрашивает Надя.

— Да ему, как и нашему роду, нет переводу. С годами разнашивается… Снежок, дождик ли — ещё больше пушится, растёт. Дожди ему, что хлеб человеку. А дожди не обходят нас, Надюшка…

Приложение Что пишет Москва о повести Анатолия Санжаровского «Оренбургский платок»

Дорогой Анатолий Никифорович!

Повесть хорошая… Прочитал я её с большим удовольствием, многое было для меня ново и внове. Дай Вам Бог и далее удачи, здоровья и радости в работе, а Вашим близким всякого добра.

В. Астафьев

27 августа 1979 г.

г. Вологда.

Доброму роду нет переводу

Опыт литературы исподволь приучил нас к мысли, что история, действующие лица истории — это в общем чаще всего резкие индивидуальности, мощно заряженные личности, люди яркой мысли и значительной культуры. Но мы всё время как-то то ли забываем, то ли просто пропускаем мимо ушей, что обиход истории складывается не от даты к дате, а каждый день и всеми живущими сейчас людьми. С этой, возможно, самой нужной и единственно объединяющей людей точки зрения, исторический человек — это каждый встреченный нами сию минуту прохожий, а история — каждый, даже и незаметно миновавший день, в который ничего не произошло. Я думаю, когда мы полно и ясно, с истинной серьёзностью осознаем это, в истории не будет статистов, а человек развернётся с неожиданной значительностью и глубиной.