Оренбургский пуховый платок

И в дальний путь глядит с тоско-о-ою,
И слезы льются из очей…

Вязальщицы сидят и чуть-чуть покачиваются от песни, как от легкого ветра. На время забыты житейские заботы, мысли направлены на одно…

— Беседа дорогу коротает, а песня — работу, — говорит Анастасия Павловна. — Долги зимние вечера. Сойдемся так-то миром и давай песни петь да всякие сказки-присказки рассказывать, девичьи свои годочки вспоминать… Эх, ушли годы, и много народу ушло из тутошней жизни. Вспомнить, какие здесь мастерицы жили! А что такое — вспомнить рукоделье ихнее? Это заново как бы у них поучиться. И навык, и песни их снова вспомнить и ныне применить. Такое наше ремесло — новое из старого растет. От потомства к потомству все лучшее передается. От матери — дочери, от бабушки — внучке… Таков у нас живой обычай: умеешь сам — пособи подружке…

От вязальщиц я услышал предание об одной старой мастерице Богунчихе, равной которой во всей округе не было. Тоньше ее никто не спрядет, красивее никто не свяжет. Людям только бы радоваться ее искусству. Но была Богунчиха тщеславной и корыстной, скрывала от вязальщиц-подружек секреты своего мастерства. Никого не пускала в свой дом и сама редко хаживала в гости. Боялась старая, что кто-нибудь ненароком подглядит, как она вяжет. Так и жила гордой надеждой, что не только при жизни, но и после смерти останется непревзойденной мастерицей.

Но однажды она узнала, что в соседней деревне объявилась молодая вязальщица и что платки ее не хуже, а даже лучше, чем у нее. Ей бы, старой, порадоваться тому, что нашлась у нее достойная преемница. Ан нет! Помрачнела, закручинилась. Не поверив людям на слово, сама поехала поглядеть на рукоделье. А как поглядела — расхворалась от зависти. Вернулась домой, слегла да больше и не встала. А красивые платки ее, никому не завещанные, в сундуке мало-помалу моль извела. Пропали. Так ни от Богунчихи, ни от ее платков ничего доброго в людской памяти не осталось.

Правду говорят: мастера-корыстолюбца в искусстве неизбежно ждет печальная участь, потому как нельзя отгораживаться от народа, держать в секрете свое мастерство.

— Вот тут неподалеку, в селе Петровском, бабка Февронья жила, — вспоминает Надежда Никифоровна Гнетова. — Так к ней из города не только за красивыми платками приезжали, но и песни, частушки, предания всякие записывать.

— Это к Февронье Мартыновне Елисеевой, что ль? — переспрашивает кто-то из вязальщиц, а я припоминаю: не о той ли Елисеевой идет речь — даровитой сказочнице, которую и сейчас еще помнят в областном Доме народного творчества, где сохранились некоторые записи ее устных рассказов.

— Бывало, усядемся так-то в кружочек, — продолжает Надежда Никифоровна, — а бабушка Февронья и скажет: «Грех вам, девки, ноне плакаться. Жизнь-то у вас какая! Нешто с нашей сравнять? Вот мне уж девяносто годков стукнуло, а я помню… Была я еще девчуркой махонькой, а у нас бабка старенькая жила. Ей сто двадцать лет было. Сказывать про разные разности была превеликая мастерица. Однажды и говорит: «Ну, ягодки-малинки мои, я вам про Пугача расскажу». А мы и не знаем толком-то, что за Пугач такой. Наверное, мол, тот, который пугает всех. Вот она и давай нам сказывать про Емельяна Иваныча Пугачева: «Село-то наше было большое, — рассказывала Февронья Мартыновна, — почитай, более ста дворов. Избушки все махонькие, курные, а вместо стекла в окнах пузырь бараний вставлен. Все мы были крепостные барина Кружилова Аркадия Петровича. Барин-то был злючий да жадный. На барщине работали по пять дней в неделю. Бывало, как идет Аркадий Петрович, так все и стараются скрыться во двор. То ему, лешему, поклонишься не так, то спросит, почему не работаешь, то еще что. И ежели чуть провинись, так сейчас и на конюшню. Частенько, особливо баб, сам лупил тростью своей. Ох, и не любили же его, мил мои, и не любили!»

— Ну, Никифоровна, ты прямо артистка. Вылитая бабка Февронья! — польстил кто-то из вязальщиц.

— Да я же, бабоньки, еще в школе со сцены наряженная читала ее рассказы, на память знала, теперь подзабыла малость[1], — слегка засмущавшись, поясняет подружкам Никифоровна и, помолчав, продолжает: «Бывало, соберет наших девок, заставит их прясть, вязать, да чтоб с песнями. Они работают, а он поглядывает на них волком голодным. Облюбует самую красивую, а вечером ее к себе возьмет. Вот однажды так-то он испортил Глашу. Уж девка-то была — кровь с молоком. И вязальщица прилежная. А она, мил мои, возьми и удавись.