Оренбургский владыка

— Не знаю, Семен, — привычно отвечала Ольга Викторовна. Она все бы отдала, чтобы остаться, но выбора у нее не было.

— Россия это, Россия, — успокоенно бормотал Кривоносов, словно бы хотел утвердиться в мысли, что Россию ему чудным образом не удастся покинуть — раскрывал облезшие, сочащиеся кровью губы в улыбке и умолкал.

Китай начинался за лютым, находящимся на огромной шестикилометровой высоте перевалом Кара-Сарык. Прежде чем оказаться в Поднебесной, надо было одолеть несколько опасных отвесных стен. Перед каждой из них у людей сами по себе закрывались веки и невольно кружились головы. Но глаза страшились, а руки делали. Позади оставались морозные пространства, усеянные трупами. Там оставалась Россия, впереди их ждала неизвестность. Лица людей были черны.

Дутов по-прежнему находился без памяти. Его перевязывали веревками, как куклу, делали ложе из ковра, снова перевязывали и спускали со стенок вниз, прямо в подставленные руки добровольцев. Иногда атаман, пребывая в беспамятстве, выгибался дугой, хрипел, закусывал себе язык, и тогда врач деревянной ложечкой осторожно освобождал язык, давал возможность немного дохнуть воздуха.

Самым страшным перевалом оказался сам Кара-Сарык, он словно бы навис и над Китаем — с одной стороны и над Россией — с другой. Поглядывал и туда и сюда страшными ледяными зрачками, плевался снегом, осколками камней и смерзшимися кусками льда, сваливал вниз на людей многотонные лавины. Если удавалось кого-то накрыть, хохотал гулко, злобно, крутя веретеном мелкую твердую порошу, если затягивал петлю на чьей-нибудь шее, хохотал радостно. Ветры прятались здесь в каждой расщелине. Страшный это был перевал. Дутов будто почувствовал в своем беспамятстве приближение опасности, неожиданно затих. Его тело сделалось меньше, ровно он усох, хрип, раздававшийся из-под края ковра, стал неприметным, а потом и вовсе исчез.

На перевале, на нижнюю страховку были отправлены два урядника — калмык и Удалов, недавно нацепивший на погоны лычки. Все спускались с округлого, похожего на большую ковригу многослойного плато, пышущего льдом, выбирали веревки и показывали пальцами на задымленную глубину пространства. Людям чудилось, что они видят в далекой дали, в тумане, что-то зеленое, некий расцветающий по весне оазис, растягивали губы в улыбке — неужели скоро всем мучениям конец? В следующее мгновение на лица вновь наползало неверящее выражение…

Когда спускали атамана, неожиданно лопнула одна из веревок — угодила на острое, опасное обколотое ребро и распустилась отдельными витыми кудряшками. Калмык, приготовившийся вместе с Удаловым принять Дутова в вытянутые руки, замер: сейчас Александр Ильич сорвется… Хорошо, кроме одной веревки ковер был перехвачен второй, страховочной, — она натянулась и также скользнула по каменному срезу, как по лезвию ножа. Африкан напрягся, закричал так, что над его головой задрожал серый воздух:

— Сто-о-ой!

Казаки, находившиеся наверху, под самыми облаками, замерли. Ковер, в который был закутан атаман, качнулся раз, другой и остановился. Калмык стоял с вытянутыми руками, ждал. Удалов вдруг демонстративно сунул руки в карманы и отвернулся в сторону.

— А по мне — плевать, — произнес он едва слышно, — по мне хоть хлопнулся бы он на камни. Похоронили бы его — так героями не мучались, вернулись бы в Россию.

— Тише дур-рак, — не разжимая рта, произнес калмык, — иначе контрразведка отведет тебя за ближайший пупырь и шлепнет.

— Тьфу! — Удалов с усмешкой повертел круглой, в неряшливых седых прядях головой. — Так и помрем, боясь всего и вся.

— Ты видел, около Ольги Викторовны, да около нашего Семена Кривоносова лысый попик с жидкой бородкой увивается?

— Видел. Взгляд у него тяжелый.

— Говорят, этот попик и есть наш новый начальник контрразведки.

— Фьють! — удивленно присвистнул Удалов. — Как бы наш Семен не вляпался в какой-нибудь навоз.

— Я тоже об этом думаю. Но — бог не выдаст, свинья не съест. Будем надеяться, что Сенька окажется хитрее этого попика.

Ковер с беспамятным атаманом тихонько, по сантиметру благополучно двинулся вниз, — поднимать его, чтобы заменить лопнувшую веревку, не стали, — а вдруг треснет и другая, и тогда спеленутый атаман сверзнется вниз, на камни.

— С каким бы удовольствием я плюнул бы на все и вернулся в Оренбург, — неожиданно проговорил Удалов вновь, приложил пальцы к ободранным, сочившимся сукровицей губам, — или в Семиречье.

— Тс-с-с! — калмык предупреждающе вскинул голову.

Но Удалов его не слышал.

— Семиреченская земля — такая богатая, что и белых бы прокормила, и красных… Чего нам делить и хлестать друг друга до смерти? А, Африкан? Почему мы этим занимаемся, а?

— Тс-с-с!

— Не затыкай мне рот, Африкан!

— А я и не затыкаю, — с сожалением посмотрел калмык на напарника.