Оренбургский владыка

В окно можно было разглядеть толстую неровную стену крепости, над которой чертили линии стремительные ласточки, да светились призрачно вечные горные хребты. По срезу стены иногда проходил китайский часовой с новенькой винтовкой — первоклассным маузером, партию этих винтовок Китай закупил еще до Великой войны в Германии. Иногда часовой останавливался, заглядывал в окна помещений, которые снимали дутовские офицеры, если видел что-то интересное, то садился на корточки и любовался тем, что видел, будто зритель в театре.

Одного такого любителя заглядывать в чужие окошки кто-то сбил со стены камнем, часовой шмякнулся наземь и минут пятнадцать пролежал без памяти. К Дутову немедленно примчался комендант крепости, заверещал, заявил что это международный скандал, но Дутов холодно обрезал визитера:

— Полноте, полковник. Ваш часовой вступил в спор с таким же простым бачкой [68], как и он сам, в результате получил камнем по голове. И вы никогда не докажете, что камень этот побывал в руках у русского казака.

Свидетелей меткого броска камнем не оказалось, скандал «сдулся», а китайца из армии демобилизовали, и он отправился в родную деревню рассказывать землякам о том, как получил боевую травму в схватке с лютым врагом.

Ночи в крепости были тревожными — китайцы окружали казарму двумя плотными кольцами солдат, в последние время даже начали выставлять пулемет.

— Чего боятся — непонятно, — задумчиво теребил верхнюю губу Еремей, — может, считают, что мы свергнем их мандарина или ананаса и посадим своего? Нужны нам их дела как курице уздечка.

Однажды Еремей прснулся от странного ощущения, будто на него кто-то смотрит, — так пристально, как смерть смотрит на человека, которого избрала себе в попутчики. Он ознобно передернул плечами, вжался головой в сплющенную подушку, набитую соломой, и открыл глаза.

Сосед его, Африкан Бембеев, сидел на топчане и задумчиво посасывал зажатый в кулаке окурок, ноги его, обтянутые старыми кальсонами, белели в темноте. Еремеев рывком поднялся, сел, поинтересовался хриплым, словно бы дырявым со сна голосом:

— Ты чего, Африкан?

— Не спится, — пожаловался тот. — Сидит внутри что-то, здорово мешает. То ли боль, то ли тоска, то ли еще что-то — не понять.

Еремеев вздохнул. Спросил:

— Что, домой тянет?

— Тянет, — не стал скрывать калмык.

— И меня тянет. Обрыдла война, скитания. Везде мы чужие, даже в родной России, — Еремей вновь вздохнул.

Калмык перешел на шепот:

— Может, плюнуть на все и махнуть отсюда ко всем чертям? А?

Еремеев поежился:

— Одним неудобно. Вот ежели бы вместе со всеми — тогда другое дело. А одним… — Еремеев отрицательно покачал головой, — одним — нет. Народ не поймет.

Калмык сунул ноги под одеяло.

— Ну нет, так нет. Как скажешь, Еремей, — голос у него был тихим, каким-то севшим, словно в нем что-то разрядилось.

Еремей с неожиданной горечью ощутил, что между ним и Африканом именно в эту минуту пробежала трещина — будто змеюшка какая проползла. Утром, при свете дня, он глянул Бембееву в глаза — тот взгляда не отвел, посмотрел в упор ответно. Ничего во взоре Африкана не было — ни упрека, ни сожаления, ни мути какой. И Еремеев успокоился: насчет трещины он, похоже, ошибся…

Через две недели Бембеев исчез из казармы — постель его, несмятая, аккуратно заправленная, так несмятой и осталась до самого утра. Еремеев не спал всю ночь — ждал товарища.

— Ты, Еремей, не майся, — советовали с усмешкой казаки. — Твой Африкан китаяночку себе присмотрел — вдову восемнадцати годов, ночует у нее.

Еремей вместо ответа отрицательно качал головой, а когда друг не явился в казарму и утром, он отер пальцами красные глаза, сбил с них слезы:

— Вот и все. Никогда мы больше не увидим Африкана Бембеева.

Дутов в эти дни плодотворно занимался литературным творчеством — это было единственное, что приносило ему удовлетворение, на полном бледном лице генерала появлялась далекая улыбка, иногда он отставлял в сторону страницу с текстом и, медленно шевеля губами, читал.

Он писал обращения к красноармейцам и к большевикам, призывая их «вспомнить Бога, своих детей и великую мать Россию и бросить свой большевизм и иностранщину», обращался к мусульманам, православным, казахам, а также к крестьянам, которым всегда, во все войны доставалось больше всех…

Особенно долго и вдохновенно он работал над статьей «К чему стремится атаман Дутов?». «Свобода, равенство и братство — в лучшем понимании этих слов — вот к чему стремится атаман Дутов» — очень похожее в ту пору часто произносил великий пролетарский вождь Ленин. Этот заклятый враг Дутова с удовольствием подписался бы под таким утверждением.

Будущее выглядело мутным, ни одного ясного ориентира. Все «цидули», которые он так самозабвенно строчил, кроме него, не нужны больше, кажется, никому, даже жена просто любила видеть его работающим и просветленным — Дутов это понимал, но старался о таких поверхностных сторонах творческой жизни не думать.