Оренбургский владыка

Чекисты арестовали близких Касымхану людей — всего девять человек — самому же Чанышеву было объявлено: если он к двенадцати часам дня седьмого февраля не отправит Дутова на тот свет, то будет расстрелян. Если же явится в Джаркент, запоздает или скроется где-нибудь в Китае — будут расстреляны все девять заложников. Карательная машина революции была запущена на полный ход. Более беспощадной машины в России еще не было…

Кривоносов будто почувствовал, что над головой его завис меч — есаул как и атаман Дутов в последнее время, перестал выходить из дома, сделался замкнутым, задумчивым.

— Что с вами происходит, Семен? — удивляясь, спрашивала у него Ольга Викторовна. — Уж не заболели ль?

— Нет, не заболел, — твердым голосом отвечал Кривоносов. — А насчет того, что происходит… не знаю, Ольга Викторовна.

— Что-то все-таки происходит.

Темным январским вечером к ним в дом зашел Абдулла, подул на озябшие руки — ни перчаток, ни рукавиц морозоустойчивый татарин не носил, жаловался, что быстро теряет их, — проткнул Кривоносова недобрым черным взглядом.

— Ты бы зашел как-нибудь к нам, — сказал он.

— Зачем? — угрюмо спросил Семен.

— Дело есть.

— Не могу. Я с нынешнего вечера заступаю на внутреннюю охрану квартиры Александра Ильича.

— Тебя вроде бы в списках часовых не было… — озадаченно сомкнул брови татарин.

— А ты чего, Абдулла, грамоте сумел обучиться? Списки часовых уже составляешь? Сам?

Скулы у татарина покраснели: он был неграмотным.

— Нет, отец Иона говорил, — пробормотал он. — Так ты все-таки загляни к нам.

Абдулла вновь стрельнул в Кривоносова недобрым взглядом — будто пару пуль всадил в казака. Кривонос все понял, сжал губы в иронической скобке.

— Не обещаю, Абдулла, — сказал он, — не обессудь.

Ни хитрый татарин Абдулла, ни умный проницательный отец Иона не сумели выманить Сеньку Кривоносова из атаманского дома, и в конце концов отец Иона махнул рукой:

— Ладно, пусть живет. Тем более, нас атаману он не заложил.

Февраль в Суйдуне стоял суровый, с таким ветром, что на улице невозможно было открыть рот — ветер сразу же запихивал в него жесткий крупитчатый снег. Кривоносов мрачно поглядывал из-за занавески в окно, ежился, словно ему было холодно, хотя в доме было тепло — в дутовской квартире топлива не жалели, — шмыгал носом и вспоминал своего фронтового приятеля Африкана Бембеева… Вовремя ушел Африкан из Суйдуна. Где-то он сейчас? Жив ли?

По ночам ему все чаще и чаще снилась родная станица, длинная улица, освещенная солнцем, полная незнакомого народа, в основном женского пола; плетни, которыми были обнесены казачьи подворья, колы с повешенными на них горшками, подсолнухи с яркими золотыми шапками, кусты чубушника…

Мужских лиц не было, только женские, и Сенька, пребывая во сне, недоуменно шарил глазами по сторонам, гадал, а где же мужики? Куда они подевались? Не было Кривоносову ответа. И от того, что не было ответа, делалось тревожно, сумеречно, сердце билось заполошно, безуспешно пыталось выпрыгнуть из грудной клетки, найти выход, но не могло отыскать его.

— Где мужики? — спрашивал Сенька у окружающих и не получал ответа. — Куда все подевались?

— А ты разве не знаешь, куда все подевались? — погасив улыбку на лице, спросила у него незнакомая щекастая молодка.

— Нет, — Сенька энергично мотнул головой.

Молодка хотела ему сказать по секрету, куда же пропало мужское население станицы, но не успела, поспешно растворилась в воздухе — была женщина и не стало ее. Просыпался Кривоносов с мокрыми щеками и долго потом лежал неподвижно, пусто хлопал глазами, глядя в темноту, — заснуть до самого рассвета уже не удавалось. Одно спасение — круглосуточные наряды у дверей атаманской квартиры.

Он видел, как бестолково ведет себя атаман, мечется, понимал, что Александр Ильич ощущает себя загнанным, чует опасность, но не может понять, откуда, из какого угла она придет. Сеньке было жаль растерянного атамана, жаль было милейшую Ольгу Викторовну, жаль самого себя, поскольку он связал с этими людьми свою жизнь. Кривоносов вздыхал, замыкался… Он видел за окном серое неровное небо, серый снег, и тоска Сенькина делалась сильнее, становилась острой, как плач. Хотелось домой.

Среди казаков ходили слухи, что скоро они все отправятся домой, лица их от этих разговоров разглаживались, светлели. Правда, причины возвращения называли разные: одни считали, что атаман специально договорился с красными об условиях возвращения и даже подписал какую-то бумагу, приняв требования комиссаров, другие, напротив, обсуждали версию, что атаман с комиссарами договориться не сумел и поэтому поднимает в Советской России восстание. А всякое восстание — это война.

Казаки вздыхали:

— Ох, не хотелось бы воевать!

— Но домой-то тянет?

В ответ вновь раздавались вздохи:

— Очень тянет.

— Тогда за это дело и повоевать можно.

У казаков была своя правда, у начальства — своя. И над всем этим стоял атаман.