Оренбургский владыка

Из темноты вновь вытаял калмык, махнул рукой:

— За мной!

Они прошли по тропе, свернули влево, услышали тихий говор, остановились. Калмык придавил ладонью воздух, приказывая затаиться, сам беззвучно продвинулся дальше и опять растаял в темноте.

Метрах в пятнадцати от тропы был вырыт окоп, на дне которого горел костер, — огонь был зажат стенками окопа, его не было видно, — у огня сидели двое солдат и варили в котелке картошку. Калмык внимательно оглядел немцев, ощупал глазами погоны и недовольно покачал головой — ни уголков на погонах, ни кубарей, ни лычек — обычное необученное пушечное мясо… А нужен был офицер. Знающий все о пулеметах, установленных на берегу Прута, о передислокациях в войсках и о том, какие силы подтягиваются к реке.

Калмык посмотрел на солдат сожалеюще, напоследок вновь зацепился взглядом за погоны и исчез в ночи. Вернувшись к напарникам, скомандовал им:

— Двигаемся дальше!

Через пятнадцать минут они вышли к блиндажу. О том, что этот блиндаж штабной, свидетельствовало присутствие часового — громоздкого, как шкаф, пехотинца с карабином за плечами. Карабин был кавалерийский, укороченный, выглядел на литом плече каким-то игрушечным, несерьезным.

Из блиндажа вылез долговязый, тщательно причесанный офицер с витыми серебряными погончиками, что-то сказал часовому. Тот тяжело бухнул каблуками огромных сапог. Офицер задрал подбородок, некоторое время молча изучал небо, потом бросил часовому еще пару отрывистых фраз и исчез в блиндаже.

Калмык поспешно отполз по тропке назад, скомандовал напарникам:

— Будем брать офицера в блиндаже.

— Это дело, — едва приметным шепотом одобрил решение старшего Еремеев, — только шума может быть столько, что его даже в Могилеве услышат.

— Плевать, — сказал калмык и вытащил из узкого кожаного чехла небольшой, ловко легший в руку нож.

Через несколько мгновений он стремительно вывалился из темноты, полоснул гиганта часового лезвием по глотке. Тот даже звука не издал, только открыл изумленно рот и повалился на спину. Еремеев с Удаловым подхватили тяжелое тело под мышки, отволокли в сторону.

Калмык ткнул пальцем, приказывая Удалову занять место часового, тот проворно занял «освободившуюся вакансию», на всякий случай стянув с плеча карабин. Еремееву калмык приказал двигаться следом за собой, страховать с тыла. Тот поднял руку, показывая, что все понял, и Бембеев неторопливо, без единого звука потянул на себя дверь блиндажа.

В блиндаже, за сколоченным из досок столом, сидели, уткнувшись в карту, два офицера. Один — что выскакивал на улицу к часовому, второй — седой, малоподвижный, с крупным красным шрамом, перечеркивающим левую щеку от скулы до подбородка. В углу блиндажа телефонист, борясь со сном, ковырялся в проводах — что-то у него не совмещалось, работа была нудная, утомительная, и телефонист, не стесняясь офицеров, откровенно зевал.

Калмык показал напарнику на телефониста — возьми, дескать, этого деятеля на себя. Еремеев в ответ нагнул голову. Один из офицеров — тот, который выходил, — настороженно поднял голову — что-то почувствовал. В следующее мгновение калмык, ветром ворвался в блиндаж. Еремеев — страшной быстрой тенью, — следом. Миновав стол, Еремей хлобыстнул телефониста прикладом по темени, — прием этот был отработан у него до автоматизма, — телефонист ткнулся головой в провода, которые держал перед собой, и больше не поднялся.

Потный малоподвижный толстяк был старше сослуживца по званию, но зато в два раза больше, стар и неуклюж — доставить его на свой берег было бы трудно. Поэтому калмык сделал короткое быстрое движение и полоснул толстяка ножом по горлу. Тот захрипел, и Бембеев, обрывая крик, ударил его торцом рукояти по голове. Толстяк ткнулся лбом в стол.

Калмык сгреб в кучу карту, ухватил окаменевшего от ужаса оставшегося офицера за шиворот и оторвал от стула. Офицер распахнул рот, просипел что-то надорвано, калмык двинул его кулаком в нос и показал пальцем на выход:

— Вперед!

Тот, держа руки над головой, послушно двинулся к двери, но по дороге зацепил носком сапога за земляной выступ и чуть было не растянулся на полу. Бембеев, сделав рывок вперед, повис над ним и ухватил рукой за воротник. Снова ткнул пальцем в дверь:

— Вперед!

Немец вновь поднял руки.

Оказавшись снаружи, калмык спросил у Удалова шепотом:

— Ну как? Все тихо?

— Как в гробу.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — калмык суеверно поплевал через левое плечо. — Тихо, как в гробу, нам не надо!

Он ужом скользнул на тропу. Пленного погнали следом.

Пленный, понимая, что русские лазутчики запросто могут ему проредить челюсти, не сопротивлялся, послушно сворачивал по тропке, старался, чтобы в кармане ничего не бряцало, замирал, когда калмык давал команду остановиться, зубами зажимал рвущееся из глотки дыхание и ждал команды бежать дальше. Немец был покорный, усталый, уже битый войной, из тех, кому она надоела.

Прошло несколько минут, и лазутчики очутились на берегу Прута. Удалов, тяжело дыша, опустился на корточки, притиснул к губам ладонь, чтобы не был слышен его хрип.