Оренбургский владыка

Плюс ко всему Лосев одобрительно относился к деятельности солдат-агитаторов, они нравились ему — правду-матку мужики резали прямо в глаза, никого не боясь, — и царя-батюшку тремя популярными буквами крыли, и царицу, и порядки российские; эта откровенность небритых агитаторов-окопников согревала Лосеву сердце. Дутов же приказал подобных краснобаев отлавливать, задирать им куцые шинельки и сечь шомполами. Чтобы знали, какие темы для бесед в окопах приличные, а какие совсем не подходят. Лосев эти действия командира полка осуждал.

Впрочем, Дутов, в свою очередь, относился неодобрительно к Лосеву, от которого часто исходило слишком явное неприятие. Дутов, очень чувствительный к таким вещам, удивленно поглядывал на Лосева и ждал, когда неприязнь в том проклюнется окончательно и вылезет наружу…

В жидкоствольной темной рощице пела незнакомая ночная птица, пела щемяще трогательно, выводила сложные рулады, словно бы прощалась с кем-то, казаки внимательно слушали ее, огрубевшими, изувеченными холодом ветрами и окопной сыростью пальцами стряхивали с глаз влагу, крестились:

— Это райская птица напоследок слух наш тешит. Отпевает тех казаков, кого сегодня после немецкой атаки не станет….

На низком, черном небе ни одна звездочка не протиснулась сквозь темноту, не свалилась на землю — все осталось там, за плотным одеялом-пологом, под которым даже дышать было тяжело, не только сидеть в окопах.

Калмык и Удалов расположились рядом, неподалеку от них поудобнее пристроил на бруствере свой карабин и трофейную винтовку-маузер Сенька Кривоносов. Ожидание атаки оказалось затяжным, вызывало озноб — по коже бегали шустрые мурашки, выскакивали из-под одежды, шустрили проворными лапками по щекам.

Кривоносов невольно ежился:

— Черт знает что!

— Сыро тут, — недовольно пробурчал Бембеев, — не то, что у нас под Оренбургом.

Лицо у Сеньки будто размякло — слова калмыка вызвали у Кривоносова приятные воспоминания.

— Такую землю, как там, вряд ли еще где найти, — он улыбнулся.

— Говорят, когда нарезали первые казачьи наделы, — включился в разговор Удалов, ему тоже захотелось вспомнить родные места, — то давали человеку аршин и говорили — иди, отмеряй себе землю. Сколько за день человек мог себе отмерить, столько ему и давали.

— День дню рознь, — Бембеев хмыкнул, — летний день — одно, зимний — другое.

— Красивая байка, — Кривоносов почмокал языком, — я ее слышал раньше… Красивая! — Он передернул плечами: холодно.

Немцы пошли в атаку тихо, без единого звука, сразу с двух сторон — с фронта и с тыла. Они планировали воспользоваться растерянностью казаков, смять дутовский полк, пробить брешь и соединиться, но едва подошли к окопам, как неожиданно разом заполыхало несколько копен соломы. Горела она ярко, с пороховым треском и наверняка скоро прогорела бы, если бы сверху все до единой копны не были придавлены дровами. Светло было, как днем.

Немцы шарахнулись от огня в сторону, стали что-то кричать, открыли пальбу. Пулеметный огонь смел атакующих, вдавил их в землю, немецкий прорыв был сорван — враг так и не сумел пробиться к русским окопам. Языки пламени, будто живые, бегали по земле, гоняясь за людьми, гасли, утомленные игрой, потом начинали все сначала. Несколько трупов чадили, будто плохие свечки, — огонь вцепился в одежду убитых и не хотел отпускать добычу. Резко пахло пороховой кислятиной, дымом, горелым мясом, гадкий запах этот выворачивал нутро наизнанку.

Потери полка Дутова в этом бою оказались незначительны, хотя в общей сложности, прикрывая отступающих румын, он потерял половину состава.

В ночном бою пуля зацепила Бембеева — прошла по касательной по голове, содрала кожу с виска. Рана была небольшая, но крови пролилось много.

— Может быть, мне тебя, паря, к фельдшеру отвести? — предложил калмыку Удалов.

— Не надо, — у Бембеева контуженно дернулась щека.

Не хотел он оказаться в таком положении, но вот не повезло — оказался.

— Кровищи из тебя, Африкан, вылилось, как из быка. Вдруг у тебя голова пробита — того гляди, мозги наружу выплеснутся?

— Не боись, не выплеснутся. Лучше помоги перевязаться. Ладно?

Африкан оказался человеком запасливым — у него не только чистая холстина и вода в оловянной немецкой фляжке оказались в сидоре — в небольшом госпитальном пузырьке, замкнутом деревянной пробкой, плескалась и водка. Удалов выдернул деревяшку и восхищенно потянул носом:

— Ну ты, брат, даешь, я бы ее давно на лечение мозолей пустил.

— Каких мозолей?

— Тех, которые в желудке. Чтобы они не допекали, их надо регулярно смазывать водкой.

Африкан и холстину заранее приготовил так, как только в госпитале и могли приготовить — скатал в два длинных рулончика. Как бинт. Для перевязки «бинты» были великоваты, поэтому Удалов оторвал часть от одного из них, намочил водкой.

— Подставляй-ка, паря, бестолковку. Я, конечно, не сестра милосердия, но раненых мне приходилось перевязывать.