Оренбургский владыка

До Верхнеуральска дошли благополучно. Там он созвал войсковой круг, набрал семь отрядов и начал партизанскую войну. «Войну такую, что комиссары не имели ни одной секунды покоя около 4-х месяцев» — так писал о событиях того времени Дутов впоследствии.

Наступила весна. Ни патронов, ни снарядов у Дутова не было. Не было их и у красных. Кобозев подтянул к Верхнеуральску несколько отрядов и практически одними штыками выбил оттуда атамана.

Дутов переместился в станицу Краснинскую, где вскоре оказался буквально запечатан — его взяли в такое плотное кольцо, что из станицы даже мышь не могла выползти. Надо отдать должное красным — они научились воевать. Белые не уступали… Впрочем, и красные и белые допускали немало одинаковых ошибок. Объяснение всему этому было простое, хорошо известное: люди очень устали от войны.

В Краснинской Дутов собрал военный совет.

— Надо уходить, — мрачным голосом заявил он.

Сидевший рядом Акулинин придвинул к атаману карту:

— Куда?

Дутов ткнул пальцем в большое желтое пятно, ласкавшее глаз:

— В Тургайскую степь. В самом Тургае, насколько мне известно, находится нетронутый склад боеприпасов.

— До Тургая — шестьсот верст, — осторожно заметил Акулинин.

— Главное — вырваться из Краснинской. А в степи нас — ищи-свищи… И глаза сломаешь, и ногти обдерешь. Проще найти иголку в стоге сена, — Дутов замолчал, с хрустом помял себе пальцы, которые у него словно не имели костей, легко гнулись даже вбок.

Он походил по комнате, остановился около Акулинина, грузно навис над ним:

— Как, Иван Григорьевич, считаешь, прорвемся мы или нет?

Начальник штаба приподнялся на стуле:

— Иного выхода нет, Александр Ильич.

«Надо бы побеседовать с казаками, все объяснить, — подумал Дутов. — Люди должны знать — либо мы вырвемся отсюда, либо погибнем». На отрывном календаре, висевшем в избе на стенке, было шестнадцатое апреля восемнадцатого года. Прорыв назначили на семнадцатое.

Из Краснинской вырвались успешно, пробили двойное оцепление и ушли в степь.

Десятка три дутовцев угодили в плен — в том числе и хорунжий Климов. Он попал под пулеметную очередь, весь свинец приняла на себя гнедая Звездочка, а Климов, ахнув, перелетел через голову лошади и растянулся на земле. Подняться хорунжий не смог — подвернул себе левую ногу. Тяжело дыша, роняя кровь из рассеченной щеки, он откатился в сторону, заполз в какую-то плоскую яму, набитую влажной прелью, и затих. Через полчаса, когда бой умолк, его выволокли оттуда двое красноармейцев.

— Важная птица? — довольно промолвил один из них, колупнув пальцами звездочки на погонах хорунжего. — Офицер.

— Если бы за офицеров дополнительную буханку хлеба давали — было б здорово, — равнодушно добавил второй, — а так что офицер, что рядовой — все едино.

Климов схватился за травмированную ногу, застонал.

— Может, пристрелить его? — задумчиво спросил первый красноармеец. — Чтоб не мучился.

— Это можно, — согласно произнес второй, передернул затвор, загоняя в ствол патрон.

Климов почувствовал, как у него само по себе тревожно и очень противно затряслось лицо, он услышал свой тонкий, почти детский скулеж, возникший в горле:

— Ы-ы-ы!

Боец послушал скулеж и, повернув пятку затвора влево, поставил «трехлинейку» на предохранитель.

— Не хочет офицер умереть легко — умрет тяжело, — сказал он.

Допрашивал Климова чернобородый, светлоглазый человек в диковинном суконном шлеме, на который была нашита большая пятиконечная звезда, — такие шлемы Климов видел в первый раз. Держался чернобородый уверенно, начальственно, на пленных поглядывал презрительно. Первый вопрос, который он задал Климову, походил на выстрел из револьвера:

— Где сейчас находится Дутов?

Хорунжий поморщился от боли в поврежденной ноге:

— Не знаю.

— Он находился в Краснинской вместе со всеми?

Климов вновь поморщился, немного помедлил с ответом и нехотя проговорил:

— Да.

Чернобородый стянул с головы диковинный шлем, хрястнул им о стол:

— Опять ушел, гад! И как мы его не удержали в станице — непонятно. Ведь такое плотное кольцо было, столько народу стояло в оцеплении — а он ушел! Умудрился… Сквозь пальцы просочился. Вот нечистая сила!

Поймав презрительный взгляд чернобородого, Климов поежился, будто за воротник к нему прошмыгнула ледышка, и сам решил быть презрительным — сжал глаза в высокомерном прищуре и подергал уголками губ:

— Нечистая сила — это вы, а не Александр Ильич. Вам никогда его не поймать!

— Врешь, белый! — Чернобородый вновь хрястнул шлемом о стол. — Поймаем! И на первом карагаче вздернем.

— Не поймаете, — упрямо повторил Климов, — пупки развяжутся.

Покосившись на Климова удивленно и зло, чернобородый молча пошевелил губами, что-то прикидывая про себя, потом вяло взмахнул рукой и выкрикнул в открытую дверь коридора:

— Увести беляка!

Климова подхватили два красноармейца и уволокли. Вечером, уже в темноте, ему сказали:

— Ты, белый, не представляешь для нас никакой ценности. Утром тебя расстреляем!

— Чего ждать утра? — насмешливо проговорил он. — Расстреляйте сейчас — и дело с концом.

— Темно.

— Я вам фонарь подержу, подсвечу, чтобы видно было.