Орест и сын

Еще не осознавая, к чему клонится дело, Чибис дал свободу руке, словно слез с навьюченной, бессловесной ослицы. Рука цокнула по столу костяшками пальцев. Перо отчертило горизонтальную линию и вывело полукруг, повторяющий формой бабушкин знак. Этот знак был привязан к небу лучами. Глаза дрожали, напрягаясь. Прабабушкин знак, похожий на солнце, двоился и троился, уходя за новые горизонты, и Чибис понял логику построения. Цепь, замкнутая тяжелым шариком, состояла из одних только женщин, не связанных между собою прямой последовательностью рождений — каждая рождала собственного сына, чтобы через него вступить с невесткой в кровную связь. Этой молодой матери свекровь передавала тайну рождения.

Так было всегда, кроме самого последнего раза, когда бабушка, укравшая его мать, раскрыла невестке другую тайну: рождения и смерти. Он стукнул костяшками пальцев и подул, словно боль дымилась.

Теперь Чибис думал о том, что отец, спрятавший фотографию деда, поступает правильно — смерть мужчин не имеет отношения к главной тайне. Он поднялся и шагнул по комнате, уже понимая, к чему ведет догадка. Чтобы продолжить цепь, разомкнувшуюся на его матери, нужна новая мать — живая и настоящая. Ей, вовлеченной в область их семейного предания, его собственная мать передаст тайну рождения, не совпадающего со смертью. Новая мать, привив себе их семейное прошлое, как вакцину от смертельной болезни, выступит против бабушки.

Конечно, даже самая надежная прививка не всегда спасает от смерти: бывают случаи, когда вакцина не действует. Иными словами, новая мать может умереть. И все-таки — благодаря сделанной прививке, — ее смерть не станет стремительной, как смерть его матери, а значит, у нее еще будет немного времени, чтобы передать эту тайну ему, который сумеет ею распорядиться.

Он смотрел на череду садящихся и встающих солнц до тех пор, пока не увидел, как маленькая гирька, вздрогнув в материнских руках, покатилась вниз, как звезда, но Чибис, горько заплакав, не успел загадать желания.

ПЛЕННИК ПЕРЕСЕЛЕНИЯ

На ступенях спуска они стояли меж двумя высоколобыми сфинксами и смотрели на воду. От гранита до самой середины реки растекалась широкая полынья. Ледяные края были подернуты вечерним туманом, укрывавшим противоположный берег — набережную Красного флота. В тумане угадывались силуэты домов, равнявших верхние этажи по воле Петра.

“Завтра поговорю с Антоном. Наверное, к весне...” — “Опять приходили — обещают расселить”, — она сказала тихо. “Ты же знаешь, Антона одного не оставят”. — Eму казалось, он отвечает на упрек. “Значит, будем жить в коммунальной”, — она соглашалась легко. Орест Георгиевич почувствовал укол раздражения: жизнь в коммунальной ее не отвращала.

Фасады, выбиваясь из тумана, светлели одинаковым грязноватым цветом. За ними угадывались парадные залы, разгороженные бесчисленными переборками — вдоль и поперек. Перекрытия и перегородки были пущены как попало. Безжалостно разрезая лепнину, они проходили через камины — прямо по глянцевым изразцам.

По давней и молчаливой договоренности они никогда не упоминали о том, что Светлана, выйдя замуж, могла бы переселиться в квартиру на Васильевском, — про себя Орест Георгиевич решил, что для Антона это будет тяжело. Светлана хотела, чтобы он прописался к ней, оставив квартиру сыну. Тогда при расселении им дали бы отдельную в новом районе — на двоих. Он отговаривался тем, что Антону нет восемнадцати, — одного в квартире не оставят. Одна она могла рассчитывать только на равноценную в коммуналке.

До сегодняшнего дня Орест Георгиевич как-то не вспоминал о себе. Молчаливый уговор с этой женщиной делал его пленником переселения. Теперь, глядя со своего берега на противоположный, он думал о том, что, соглашаясь, ставит себя на одну ногу с теми, кто заполнил собою изрезанные по живому дома. Те, чьей добычей стали квартиры, оскверненные новыми перекрытиями, двигались с далеких окраин, как полчища саранчи. Будь его воля, он разогнал бы их всех по их варварским землям.

“Интересно, — Орест Георгиевич заговорил раздраженно, — этот капитальный ремонт… Как ты думаешь, восстановят старое или оставят все как есть?” — “Что?” — Oна смотрела недоуменно. “А впрочем, — он отмахнулся, — какая разница, все равно населят начальниками”. Он представил себе, как понесет из дома пожитки и до самого вечера будет раскладывать по ящикам чужого комода. “Вынесу днем, а вечером?..” Вечером придется возвращаться, потому что, вынося, он не посмеет тронуть книги. Словно воочию он видел голые стеллажи, похожие на проломы в стенах.

“Что с тобой? Что-нибудь на работе?” Она заметила больные глаза. Под кожей губ набухал страх. Орест Георгиевич отвернулся и кивнул: “Да, на работе”. Oн думал о том, что на работе — тоже.