Орест и сын

“Вот здесь вы, боюсь, ошибаетесь, — доктор возражал ласково, словно обращался к больному. — За последние десятилетия наша страна окончательно превратилась в синоним ее системы. Коллапс системы приведет к полному разложению. Не то чтобы СССР исчезнет физически. На карте мира он до поры останется, но с каждым годом будет отступать в прошлое, как все гибнущие цивилизации. Я же, подобно вашему отцу, желаю, чтобы эта страна жила вечно. Я хочу, чтобы наш Рим обрел заслуженное бессмертие. Увы, оно не обретается ценою смерти. Мы — последнее поколение, которое может для этого потрудиться. Те, кто идет за нами, не шевельнут и пальцем. С самого рождения они чувствуют себя отчужденными; возвращаясь к недавней терминологии, они — космополиты. Их истины горят отдельно от судеб страны”.

“Насколько я помню, — Орест Георгиевич поморщился, — этот термин имел национальную подоплеку”. — “Ви-идимость. — Доктор махнул ру- кой. — В те годы, я имею в виду конец сороковых, Сталин был болен. Тяжелая паранойя. Но суть он все-таки ухватил: в таких делах евреи, можно сказать, застрельщики. Взять хоть диссидентов. Евреи среди них — в большинстве”.

“Вы — антисемит?” — Орест Георгиевич поинтересовался брезгливо. “Этот вопрос, мой друг, вас недостоин. — Старик нахмурился. — Я — теоретик. Мое дело — анализ реальности. Реальность же, увы, такова: не знаю, насколько осознанно, но Гитлер и Сталин двигались в одном направлении — из всех народов, доживших до наших дней, евреи — носители самой ветхой традиции, иными словами, они — воплощение ветхого человека. Ветхий человек препятствует рождению нового”. — “Вам… — Орест Георгиевич дернул плечом, — мало принесенных жертв?”

“Ну кто, кто говорит о жертвах? — Павел вмешался решительно. — Речь о строго научной задаче: обеспечение будущего страны. В этом деле несть ни эллина, ни иудея. Тебе же сказано, — он не сдерживал раздражения, — решая вопрос впрямую, Сталин и Гитлер совершили страшную ошибку. Это чудовищное заблуждение нашего века, но мы обязаны извлечь из него зерно истины”.

“В двадцатом веке, — хозяин вступил мягко, — особая история. Это вам не выбор между Добром и Злом. Взять хоть мировую войну: мир предпочел помогать коммунистам. Все-таки — меньшее из зол”.

“Я уж не говорю об атомной бомбе… Где бы мы были с твоим чистоплюйством, если б не сумели ее создать!” — проворчал Павел.

“Что касается выбора, тут тоже не все гладко, — казалось, Строматовский размышляет вслух. — Во время войны коммунизм действительно представлялся меньшим злом, но, если брать в исторической перспективе, кто знает… Во всяком случае, коммунизм обещает стать злом вечным”. — “Новое воплощение Дьявола?” — ступая на почву метафизики, Павел воодушевился.

Орест Георгиевич терял нить. Теперь он чувствовал страшную усталость, отвлеченный разговор съедал последние силы. “И как вы себе это представляете? — каждое слово давалось с трудом. — Положим, вещество будет создано; вы планируете подвергнуть обработке всех? Что-то вроде газовых камер?” — “Дались тебе эти газовые камеры!” — Павел вспылил.

“Я понимаю вас. — Старик поглядел на Павла осуждающе. — Нет, обработке, как вы изволили выразиться, будут подвергнуты далеко не все. Больше того, я уверен: только осознанный выбор. Что-то вроде люстрации. Процедура для тех, кто желает занять руководящие посты. Особое условие для успешной карьеры. Остальные, ведущие частную жизнь, — ни при чем”.

“Вот-вот, — Павел подхватил, — как вступление в партию. Никто никого не заставляет”. — “Ну, в партию-то как раз…” — “Брось! — Павел поморщился презрительно. — Тот, кто действительно не хочет…” Орест опустил глаза.

“Позвольте, — старик вернулся к рукописи, — я предвосхищу ваш следующий вопрос: вы хотите узнать, почему, воспользовавшись заметками вашего батюшки, мы не можем продолжить расчеты сами? Увы, наш круг слишком узок. В нем нет настоящего химика, владеющего современным научным аппаратом”.

“А вы?” — Орест Георгиевич обратился напрямик. “В сравнении с вами я — алхимик. Могу сформулировать задачу, но не умею решить. Ваш отец, похоже, пошел дальше — сумел сделать решающие наброски. Для таких, как мы с ним, система стала пилой: отхватила нас, как сук, на котором сидит. Мне, в сущности, повезло в одном: меня они взяли позднее. Но все равно на все их глупости у меня ушло двадцать лет. Срок нешуточный — за это время наука ушла далеко вперед. Во всяком случае, мне не догнать”.

“Не понимаю. — Орест Георгиевич хмурился. — Вы, пострадавший от системы, желаете ее спасти?”

“Когда я говорю о заблуждающихся, — Строматовский поднял стакан, — из этого скорбного списка я никак не исключаю себя. С рациональной точки зрения мои мечты безумны. Но в том-то и дело, что истина чуждается разума, во всяком случае моя”. — “Что до меня, боюсь, я принадлежу другому поколению и не могу сочувствовать вашим мечтам”. — “Поверьте, это не так, — голос Строматовского увещевал. — Если разрешите, я с легкостью докажу вам обратное”. — “Извольте”. — Орест Георгиевич выпрямил спину.