Орфей

— Вам я пока руки не пожимал. А что не денешься никуда, то верно. Так я вас слушаю.

Он щелкнул кольцом на своей банке, опростал пиво в кружку. Я плеснул в свой стакан из бутылки виски с черной этикеткой.

Опять очень строгий пристальный взгляд. Какой-то… выпадающий из образа.

— Игорь Николаевич…

— Это я только по своей фанере Игорь Николаевич.

— Вот пока им и оставайтесь, тем более имя-то настоящее. Игорь Николаевич, вы можете сейчас сделать допуск, что перед вами абсолютно частное, так сказать, лицо? Ну, или так: не имеющее никакого отношения ни к одной из организаций не только из тех, что с вами работали, но и тех, что вы способны себе вообразить?

— Это мы еще посмотрим, у кого из нас с воображением хуже…

— Извините, Бога ради.

Я отхлебнул. Двенадцатилетний американский самогон обжег язык и небо. Я сказал категорически, что думал:

— Нет.

Коротко: нет. Я им не верил. Никому. У меня были основания.

— На нет и суда нет, и Особого совещания — тоже, — легко согласился мой знакомый Кролик. — Тогда приступаем к официальной части. Да, вас нашли, потому что искали, поздно или рано — вам судить. Да, в вас заинтересованы, как и прежде, а может быть, гораздо более, чем прежде. Вам предлагают вернуться.

— Я думаю! — Черт, я давно не пил.

— Пожалуйста, дайте мне договорить. Мне нелегко. Главным образом потому, что вновь имеется вероятность не найти у вас понимания. Не хочу я сейчас вдаваться в причины вашего неприятия дальнейшего сотрудничества. И вы, и я знаем, что они достаточно вески и… и печальны, увы, так. И для меня они уважительны, поверьте… А что покупали вас прежде, так кого ж не покупали? Все и вся нынче продаться желают, да покупателей нет. Ну ладно, я плохой психолог, но слушайте, моя нынешняя поездка к вам вообще не санкционирована. Более того — признана нецелесообразной. Но теперь…

— А потом? — жестко спросил я, не давая ему разбежаться. Налил еще. Сразу полстакана.

— Что — потом? — Вновь непонятный мне взгляд, но с искоркой интереса.

— Потом — это когда вы и ваши шефы станете решать мою судьбу. Вы что, оставите меня в покое? Сомневаюсь. Тут же не оставили.

— А чего бы хотели вы? Для себя лично? Неужели вы не понимаете…

— Я понимаю, что меня опять берут. Безо всякой моей на то доброй воли и женевских конвенций. Ладно, раньше мне можно было лапшу вешать. «Не санкциони-ирована», — передразнил я. — Не настолько уж порядки должны были поменяться, пока я тут зарастал. Сотрудники вашего ранга сами выбирают формы работы с курируемым. — Я пьяноватенько хихикнул. — Погодите, скоро введут обратно Российской империи расписание чинов, станете до действительного тайного дослуживаться. Перспектива изрядная. По костям выродков вроде меня…

Меня настигало, настигало — и настигло. На сей раз удар неведомого был плавен. Я ощутил его, как поднимающуюся до подбородка и выше теплую ласковую воду. Но я слишком хорошо знал коварство этой ласки.

О, Эжени!

А Кролик сидел против меня и наблюдал, кажется, даже с любопытством. Ничего не предпринял, хотя вполне мог. Что меня, разваливающегося на куски, было опасаться?

Но он только смотрел, не шевелясь, и мне почудилось, должно быть, в глазах его светлых — сострадание.

Все остается на местах, а Кролик стремительно сжимается, уменьшается до размеров пластмассового голышка-куколки. Ах, какой же ты маленький, Кролик. Давай-ка мы тебя еще подсократим. Во-от, уже не виден из-за стола. Отправляйся-ка ты на самую верхнюю полку, дальнюю. Черт, отчего я начинаю чувствовать к нему персонально необъяснимую симпатию? Во-о, задвинули тебя, там и сиди.

Я задвигаю корчащуюся фигурку толстым томом словаря и зажимаю уши. Каким синим голосом он кричит! Чего он хочет? Нет, это не синее, это черное. Красное и черное. Классика, уже было, но ведь опять есть, и что мне с этим делать? Кролик глядит мне в глаза с верхней полки. Кротко и устало. Он множество раз видел такое.