Орфики

Роман Николаевич дирижировал игроками как-то более нервно, чем обычно, видимо, ставки на меня давно уже зашкалили. Он тщательней проверял закладку патронов, жестче прокатывал барабан. Я жал макропода, мне казалось, что он отключился, и от рыбьего вкуса меня подташнивало.

– Нелидово, крушение скорого поезда, сорок трупов.

Щелк.

Щелк.

– Литвиново, электричка, крушение, восемнадцать трупов, полсотни раненых.

Щелк.

Щелк.

– Батайск, тепловоз врезается в школьный автобус, девятнадцать трупов.

Щелк.

Щелк.

– Угловка, крушение скорого поезда, двадцать восемь трупов, сотня раненых.

Щелк.

Щелк.

– «Пулково», самолет разбивается при посадке, тринадцать трупов.

Щелк.

Щелк.

– Ленск, самолет бьется в гору, тринадцать трупов, мороженая рыба.

«Господи, думаю я, почему мороженая рыба?» – и снова придавливаю макропода… он не отзывается.

Щелк.

Щелк.

– Махачкала, самолет бьется в гору, пятьдесят один труп.

Щелк.

Щелк.

– Бугульма, самолет об землю, сорок трупов.

Щелк.

Щелк.

Рука стала дрожать.

– Иваново, аэропорт, самолет об землю, восемьдесят четыре трупа.

Щелк.

Щелк.

– Иркутск, самолет об землю, сто двадцать пять трупов.

Щелк.

Щелк.

– Сибирь, самолет в штопор и об землю, семьдесят пять трупов.

Щелк.

Щелк.

– Хабаровск, самолет об землю, девяносто трупов.

Щелк.

Щелк.

Макропод не отзывался.

– Шпицберген, самолет об гору, сто сорок трупов.

Щелк.

Щелк.

– Черкесск, самолет разрушился в воздухе, пятьдесят трупов.

Щелк.

Щелк.

– Иркутск, самолет об землю, сто сорок пять трупов.

Щелк.

Щелк.

– Новороссийск, ракета сбивает пассажирский самолет, шестьдесят пять смертей.

Щелк.

Щелк.

– Сочи, самолет падает в море, сто тринадцать.

Щелк.

Щелк.

– Иркутск, самолет врезается в забор за посадочной полосой, сгорают сто двадцать пять человек.

Щелк.

Щелк.

Красная Москва рыдала.

Игроки подолгу толпились у ломберного столика.

– Донецкая область, самолет сваливается в штопор, сто семьдесят жертв.

Щелк.

Щелк.

– Пермь, пьяный пилот разбивает самолет, восемьдесят восемь жертв.

Щелк.

Щелк.

– Беслан, триста пятьдесят жертв, половина детей, полтысячи раненых.

Щелк.

И тут я отдернул глушитель от скулы.

– Стреляй, – сказал Роман Николаевич.

Макропод не шевелился.

– Ну что же? – угрожающе возвысился надо мной Барин.

Рыбка не отзывалась.

Меня колотило.

Я не мог представить себе, что я умру, а мой ребенок останется в этом проклятом мире без меня. Что-то произошло со мной за эти дни. Мой будущий ребенок вдохнул в меня жизнь, жалкий страх за нее.

Я поднес револьвер к виску.

Мужик напротив вперился в меня исподлобья.

Я разжал пальцы, ствол громыхнул на доски.

Я с хрустом разжевал макропода и проглотил его. Я не был способен соображать. Наверно, я боялся выдать свой секрет.

«Он откусил себе язык!» – раздался чей-то шепот.

* * *

Меня вышвырнули.

Ни о каких деньгах я не мог и помыслить, молился, чтоб не убили.

О, как я бежал по Москве!

По Моховой, по Тверской, через площадь Белорусского вокзала – на Пресненский Вал, оттуда на Заморенова и остановился только перед Белым домом. Кругом темень, фонарь на КПП и за рекой снопа прожекторов вокруг гостиницы «Украина», похожей на космический корабль на космодроме.

Пить я начал уже на Пресне, продолжил на Савеловском, а в Султановке снова загудел с генералом, уже не вязавшим лыка.

Мы с ним сидели друг напротив друга, и он поднимал голову, только когда я протягивал ему рюмку.

Счастье обуревало меня. Я счастлив был, что выжил.

«Беслан… Что ж такое Беслан?.. – судорожно соображал я: – Где это вообще?» У нас с Пашкой на курсе учился мальчик с Кавказа – Беслан. Он рано женился, и мы ездили на свадьбу в консерваторскую общагу на Малой Грузинской, где жила его невеста, скрипачка…

Мысль о том, что генералу придется вернуться под следствие, теперь меня не тревожила. Я счастливо думал о Вере, о нашем общем счастье.

Спать я лег на веранде и едва не околел посреди заморозков.

Вера разбудила меня спозаранку, и мы молча – на электричке, метро, трамвае – доехали до Остроумовской больницы.

Окоченевшее равнодушное лицо Веры, какое было у нее в то утро, с заплаканными глазами, до сих пор стоит передо мной.

В приемный покой в старой больнице меня не пустили, санитарка вынесла мне на крыльцо пакет с вещами Веры – обувью и одеждой.

– А какое это отделение тут у вас? – спросил я, чиркая спичкой и слыша, как затрещал пересушенный табак болгарской сигареты.

– Гинекологическое. Не знаешь, что ли, куда девку свою привез? – буркнула сухонькая пожилая санитарка.

– Она жена мне.

– Жен к нам не возят.

– Это еще почему?

– Раз пошла замуж, то рожай. Ежели противопоказаний нету.

– А…

Больше я ничего не стал спрашивать, ужас уже овладел моим существом…

Я побрел по городу, понемногу соображая, что Вера решила избавиться от ребенка. Сначала развернулся и побежал – прорваться в приемный покой, вывести ее оттуда силком. Но вдруг я остановился. Я оказался охвачен злорадством: что ж? пусть! Это ее жизнь, ее ребенок. Если она не желает моего ребенка, она не желает и меня, значит, нам не суждено. Насильно мил не будешь! И потом мне снова хотелось бежать в больницу – бить стекла и звать ее, но я купил портвейна и влил в себя бутылку.