Орфография

Бродский пропустил заключенных перед собою и вышел, и Оскольцев снова остался один. Впрочем, впечатлений ему хватило надолго. Он успел полюбить этих славных людей — молодого угрюмого и немолодого веселого. Ему нравилась их рискованная затея. И то, что они насочиняли про две коммуны, чтобы его развлечь, тоже было очень весело. Конечно, он разгадал их невинный трюк. Никаких коммун не было и быть не могло.

— Да-с, да-с, — приговаривал Чарнолуский, организовывая чаек и потирая ручки. — А что ж вы думали? На патруль кричать никому не дозволяется! И вы, товарищ Ловецкий, тоже хороши.

— А как вы узнали, что мы арестованы? — поинтересовался Ловецкий.

— А как бы я не узнал? Я все-таки народный комиссар, не забывайте об этом.

— А разве они, когда берут, с вами, согласовывают?

— Ну конечно… то есть задним числом! — поспешно поправился Чарнолуский. — И я немедленно распорядился: если ничего противозаконного нет — отпустить! За вами же и в самом деле нет ничего противозаконного, если я верно понял? Кроме, конечно, того, что сторонник советской власти живет на Елагином, а противник ее — на Крестовском… но и это, если хотите, не криминально.

— Криминально будет, если Корабельников узнает про мой псевдоним и про все эти дела, — вздохнул Краминов.

— Ну, это мы как-нибудь устроим, — пообещал нарком. — Я вот о чем хотел с вами побеседовать… Впрочем, для начала один вопрос: вы, господин Ловецкий, вероятно, мне писали?

— Нет, — удивился разоблаченный Арбузьев. — Никогда в жизни… Зачем же мне было вам писать?

— Да видите ли, некто из числа елагинцев регулярно извещает меня о творящихся там безобразиях… требует разгона, арестов…

— Неужели вы думаете, что я стал бы доносить? — простодушно спросил Ловецкий.

— Нет, конечно! — смутился нарком. — Но ведь это и не донос… Это так — информация. Но я не об этом хотел говорить. Вы, господа, сами видите, что конфронтация ваша стала довольно забавна. Елагинская коммуна — мой неудавшийся опыт, согласен, да и вы понимаете, что она свою задачу уже выполнила. Скоро университет возобновит работу, начнется реформа орфографии, профессуре дадут места, писатели пойдут в газету или там… в общем, найдется дело и писателям. Зиму перезимовали, пора и честь знать. Очаг сопротивления тоже получился никакой — одна спекуляция, не так ли? Ловецкий слушал молча, но не кивал; Краминов нахмурился.

— И вот о чем я подумал, дорогие друзья: не угодно ли вам посодействовать мне в примирении ваших враждующих станов и мирном их возвращении, так сказать, в исходное состояние? Разумеется, нас можно не любить, но теперь лучше это делать поодиночке. О пайках для престарелых коммунаров мы могли бы договориться отдельно…

— Об этом можно поговорить, — после долгого молчания произнес Краминов.

— Попробуйте, попробуйте. Я слышал, что и так уже значительная часть крестовцев и елагинцев ходит туда-сюда…

— Ну, не очень значительная часть, — поморщился Краминов.

— Но это начало. Я вас серьезно прошу… И тогда наша общая маленькая тайна насчет истинного имени господина Гувера не выйдет за пределы этой комнаты…

— Это непременное условие? — бывший Гувер вскинул голову и сверкнул очами.

— Да, это грубый, грубый шантаж, — сказал Чарнолуский и расхохотался. — Нет, а вы чего хотели: надо отвечать за свои действия — или это прерогатива только власть имущих? Скажите лучше, по-человечески, без чинов, — что вы делали в этой коммуне, если так не любите большевиков?

— Я делал там свободное новое искусство, — упрямо сказал Краминов.

— Ну, Бог с вами. Скажите, могу я на вас рассчитывать? Думать надо быстро, потому что, пока вы будете думать, другие тоже не станут терять времени. И тогда вместо примирения, которое придумаете вы, могут случиться совсем другие меры, которых не хотели бы ни вы, ни я.

Краминов присвистнул.

— С пяти, — неожиданно сказал Ловецкий. Краминов просвистал пять нот знаменитой темы Судьбы.

— Ну, это просто, — разочарованно протянул Ловецкий.

— О чем вы? — удивленно спросил нарком.

— Мы полагаем, что вы правы, Александр Владимирович, — кивнул Краминов. — Но есть ли у нас гарантии, что разгон не произойдет раньше?

— Никаких гарантий, — печально сказал Чарнолуский, — нет ни у вас, ни у меня.

— Ну что ж, — помолчав, сказал Ловецкий. — По крайней мере честно.

12