Орфография

— Да батьки Щаравого, — ответил тот. — Кого увидишь — всем расскажи: батька Щаравый — одна теперь сила на Украине. Прочие все — так, один запах…

— А где батька? — поинтересовался Ять.

— Ты шо, побалакать с ним надумал? — мрачно спросил второй хлопец, не переставая рыться в корзине хохлушки. Хохлушка стояла зажмурившись, чтобы не видеть, как утекает ее добро. — Лучше тебе с ним не встречаться, я так скажу. Конопатый жизнерадостно захохотал.

— А поезд-то пойдет еще?

— Тикай в степь, дядя, — отозвался конопатый, — тикай и забудь про поезд. Машиниста чпокнули, стопиться не хотел… А у нас, сам знаешь, нема тут машинистов…

— Есть тут город поблизости? — спросил Ять.

— Та полно. Туда — Симферополь, — конопатый махнул рукой назад, — туда — Питер. Тебе шо больше нравится?

Погрузив мешки на огромную подводу, банда лениво ускакала. Люди сидели у вагонов, не зная, куда податься. Некоторые тихо плакали, другие уходили в степь.

— Где мы? — спросил Ять у куртуазного хохла.

— Та, може, й Харькив близко, — неуверенно ответил он. — А може, ще не близко…

Так встретили они рассвет. Ять посмотрел в бледнеющее небо, потом хлопнул себя по коленям и встал.

— Надо идти, — сказал он.

— Идите, идите, — еле слышно проговорила хохлушка. Она все не могла уняться — плакала об украденном.

— А вы как же?

— Шо мы? Зараз усе. — она не договорила. Видимо, путешествие потеряло для нее всякий смысл.

Ять зашагал вдоль поезда, благословляя свои сапоги — еще вполне прочные сапоги. Были бы поновей с виду — веселая банда батьки Щаравого непременно бы стащила. Вот и все, что у него осталось, — сапоги да книга. Мы-то думаем — вот он, предел, а предела нет. Почему-то ему казалось, что надо идти. Сидеть просто так, на путях, и ждать неизвестно чего — было уж совсем невыносимо. Из двери паровоза свешивалась окровавленная голова машиниста.

Ять шел вдоль рельсов весь день, пока не стемнело. Несколько раз ему попадались разбитые полустанки. Один раз встретился колодец — можно было напиться, вода оказалась чистой. Есть было нечего, во всем теле чувствовалась небывалая легкость. Ему мерещилось, что он идет очень быстро. Между тем он едва делал версту в час, голова кружилась.

Ночью на горизонте появилось красное зарево — видимо, там горела деревня. На зарево Ять не пошел — боялся отклоняться от рельсов. Степь была кругом, голая скифская степь. Он шел весь день и всю ночь. Поначалу разговаривал сам с собой, принимался читать стихи, доканчивал старые споры… После говорить не стало сил, и он шел молча, сомнамбулически, ничего не понимая и ни о чем не думая, — и не поручился бы, что не идет на месте. Несколько раз мелькали обрывки мыслей — о Тане, о том, что она сейчас точно так же плывет по бесконечной ровной воде; совпадения были ужасны. Надо наконец распараллелиться. Ближе к ночи он понял, что идти больше не может. У железной дороги росли три дерева, до нижних веток Ять смог дотянуться, надергал сухой травы и запалил маленький костер. Ветра не было, трава занялась легко. Можно было обогреться. Он уже задремывал, глядя в огонь, когда вдали замаячило размытое бледное пятно. Пятно приближалось, и Ять вскочил, охваченный безумной надеждой: к нему шел человек.

Это был сутулый, длиннорукий — кисти болтались на уровне колен, — неопределенного возраста мужик с треугольным желтым лицом. Глаза на этом лице смотрели беспокойно, рот был полуоткрыт, как у слабоумного, — и точно так же, как у этих несчастных выродков, клочьями росла у него черная борода: так, пух на остром подбородке и на огромном, выступающем кадыке.

— Ты кто?! — закричал Ять. — Откуда ты? Где я?!

— Этово тово, земляк, — промычал мужик. — Как оно тово…

— Да говори ты! Где мы?

— Тово, земляк, тово, — мотал головой мужик.

Ять понял. Это был идиот из сгоревшей деревни — или из любой другой деревни, — бродящий в поисках пропитания. Когда самим голодно, кто будет кормить идиота? Черные всклокоченные волосы дыбом стояли у него на голове, словно он чего-то раз навсегда испугался и так с тех пор не пришел в себя.

— К огоньку бы, земляк, — сказал странный гость. — К огоньку бы…

Верно, «земляк» было единственным известным ему обращением.

— Ну, садись, — разрешил Ять.