Орфография

— Она и теперь любит, — с жаром сказал он. — Конечно, любит. Это самое страшное. Она приходит иногда — вы знаете? Не может сразу уйти, и я это терплю. Что прикажете делать, ведь ей тоже трудно. Привычка, и потом, я всего третий. Первого стараются забыть, со вторым долго мучаются, с третьим впервые узнают счастье и помнят долго… В том-то вся и беда, что любит. Если б она ушла из-за того, что разлюбила, — я не мучился бы, я был бы теперь здоров… Это другой уход. Если б не давняя ненависть к этому слову, я сказал бы, что это уход идейный. Но и это не совсем то. Ей, видите ли, показалось, что там — жизнь, а здесь — только я, который боится выйти этой жизни навстречу. Опасно любить жизнь, вы не находите? Она всегда уходит.

— Я думал об этом, — кивнул Ять. — У меня, в сущности, то же самое.

— В самом деле? Расскажите! — потребовал Казарин. — Мне нужно теперь.

— Это надо рассказывать или очень долго, — улыбнулся Ять, — или не рассказывать вовсе. Я за этот месяц пережил, считай, всю российскую историю — бывшую и будущую. Там только и стало понятно, за что я ее люблю. С ней, понимаете ли, в короткое время можно успеть очень много — все ускоряется вдесятеро. Ну, а в конце, естественно, — все как всегда. Она теперь за границей, а я тут. И боюсь, что теперь это уже последний разрыв. Во всяком случае, она не вернется, да и я вряд ли уеду — я вовсе там себя не мыслю… Казарин кивнул.

— Да, там тоже жизнь… а вы выбрали смерть, и правильно сделали. Всегда надо выбирать смерть. Я у какого-то японца читал: живи так, словно ты уже умер. Это нетрудно.

— Ну, зачем же так? Бог даст, и вы поправитесь…

— Что — я? — громко и страстно проговорил Казарин. — Я теперь скелет, голая кость, и надо хоть сдохнуть с пользой, раз я жить никогда не умел. Знаете — «ты взвешен и найден очень легким»; но хотя бы это перо надо кинуть на правильную чашу. Мне теперь отсюда дороги нет, я человек конченый, — но ведь с самого начала к этому шло. Я и говорил вам, помните?

— Но почему вам не вернуться домой?

— Шутите? — Казарин посмотрел на него с неприязнью. — Нет-с, я из осажденной крепости не побегу. Нас ведь разогнать хотели, вы слышали?

— Ничего не слышал, потому и пришел…

— Чарнолускому кто-то донес, — со вздохом, словно его тяготил долгий и бессмысленный пересказ, начал Казарин. — Написали ему, что тут контрреволюция… А может, и не ему, может, и выше, — но закрыть приказали ему как изобретателю всей этой… затеи. — У Ятя застучало в висках. — Ну, тут мы сами, конечно… Есть тут один — организатор, он и мешочников привел. Публицист такой, Извольский, — не слышали?

— Где-то определенно слышал, — сказал Ять. — Сейчас не припомню.

— А я не слышал. Но я никогда публицистики не читал… Такой, знаете… живчик. Мечется, бегает, ведет разговоры… Пошляк, словом. Я поначалу к Хмелеву сунулся — Николай Алексеевич, голубчик, что вы делаете, ведь он и не филолог никакой, и не писатель подавно… Но он тогда хорошо меня осадил: сколько, говорит, можно прятаться от жизни в тетрадь да под юбку. Я обиделся сперва, но потом много думал… Знаете, трещина между нами — между мной и Марьей, я хочу сказать, — обозначилась почти сразу. Для нее все это было развлечение: вот, молодая девчонка, много читала, конечно… кружилась в полубогемной компании… тут — или живут, или чай пить приходят — все ее кумиры… да и я человек не последний… В общем, лестно, конечно, и я вполне могу ее понять. Но ведь она, видите ли, никогда и ничем за это не платила. Есть люди, которые всю жизнь — около искусства, они пьют его мед, но не знают его яда.

Э, подумал Ять, ты все-таки злишься, и сильно. Впрочем, все правда.

— Ей игры, а мне гибель, — продолжал Казарин, приподнимаясь на локте. — И я сам сказал: уходи. А она… только того и ждала.

— Как хотите, Вячеслав Андреевич, — глядя в пол, сказал Ять, — мне все же казалось, что вы шли сюда за квартирой и ничем более.

— Да я и не скрывал! — с досадой ответил больной. — Что вы меня разоблачаете, когда я сам себя давно приговорил! Виноват, кругом виноват: захотелось счастья на старости лет. Закат печальный и тому подобное. Пришел искать убежища в горящий дом: люди кричат, из окон прыгают, а я знай в спальне резвлюсь…

— А у меня, — вдруг сказал Ять, — пока я в Крыму был, квартиру отняли.

— То есть как?

— Ей-Богу. Приезжаю — уплотнили. Если, говорят, хотите — живите в кухне. Он почему-то улыбался, рассказывая об этом.

— Да, да, я слыхал про такое, — закивал Казарин. — Но чтобы без вас… Они что же, дверь взломали? Ять кивнул.

— И кто у вас там?

— Прелестные люди. Дворник наш с семьей — из деревни приехали, — фабричный какой-то, с женой и тремя детьми… Я и думать не думал, что у меня там столько места. Замечательное решение проблемы города и деревни: помните, все говорили — пропасть между крестьянином и горожанином… Вот и всё, и никакой пропасти. Если в каждую питерскую квартиру поселить по пятнадцать человек, где раньше жили трое, — скоро в деревне никого не останется.

— А хлеб кто будет растить? — слабо улыбнулся Казарин.