Орфография

— Нельзя, нельзя, — одышливо возразил Трифонов. — Каждый сам несет, не пристраивайтесь… Хотите — найдите и несите, а мое не замайте. Я, ежели хотите знать, неделю его пилил… это был клен здоровенный! Ветки обрубили, растащили, а бревна никто не унес. Там еще осталось, если хотите.

Ять со значением кивнул, как будто что-то понял. Жилище, говорят, зеркало души; в иных царит живописный беспорядок, старательный, искусственный, для придания богемности скромной буржуазной обстановке. В иных соблюдается строжайший минимализм — лист бумаги на столе, остро заточенный карандаш, пять книг, нужных для работы… В третьих повсюду плюшевые глупости, вазончики, букетики, статуэтки — и поди пойми, безвкусный добряк перед тобою или мелкий хищник, маскирующий таким образом подлую и лживую душонку. Как бы то ни было, во внутреннем мире Трифонова громоздились булыжники, поленья и груды хлама; там почти не было места делам рук человеческих — все дикая природа, причем в самых грубых образцах. Книги были свалены по углам, а большую часть обеих комнат занимали серые валуны, грязные глыбы и сырые дрова. Все это он стаскивал к себе без всякой видимой цели — просто для упражнения мышц; случайная мысль, которую Ять, не желая безумцу зла, заронил в его больное сознание, укоренилась и принесла плоды.

— Вот-с, — гордо отдуваясь, доложил Трифонов. Бревно он прислонил у входа в дом — оно не влезло бы на лестницу. — Так с тех самых пор и ношу, и можно сказать, что уже готов, уже готов.

Ять узнал его манеру повторять слова; теперь он повторял почти все, словно и в речи положил за правило совершать как можно больше усилий — произносить фразу по два и три раза, упражняя даже язык.

— Надо тренироваться, надо тренироваться, — бормотал он, — ведь непременно придут, непременно… Они скажут: таскай, таскай, — а я уже и таскаю, таскаю…

Ять не помнил разговора, в котором навел Трифонова на губительную мысль готовиться к приходу грядущих гуннов и упражнять мышцы ввиду предстоящего перехода всей интеллигенции к грубому физическому труду. Тем не менее в этом безумии была своя логика: он давно чувствовал что-то подобное — коль скоро мир упростился, в нем не остается места квалифицированной работе, и Трифонов был по-своему глубоко прав, закаляясь и упражняясь для будущих трудов.

— Умереть хотел, но умереть нельзя, — бубнил Трифонов, — должна исполниться мера, исполниться мера… Тогда только. До этого — терпеть, терпеть, таскать, таскать… Одно только: ведь камнями не ограничится. Больше всего знаете чего боюсь? Боюсь, что ведь рано или поздно они возьмут. Ну, сейчас, положим, таскаю, — они увидят, что таскаю, и подумают: вот хитрый, должны были мы тебя заставить, а ты сам себя заставил. Самоуправство, самоуправство! — и он хитро погрозил пальцем. — Тогда возьмут. Положим, готов: ем мало, мыться забыл, вот ношу пальто, чтобы тоже худеть… От пота очень худеешь, сильно худеешь. И вот я думаю: возьмут, но у меня кольцо! — Он поднял руку, и Ять увидел на толстом безымянном пальце золотое кольцо. — Еще обручальное, теперь не снимешь. Вросло, вросло… Кто-то из уголовных непременно потребует снять, а я снять не смогу. Что делать? Отрубят палец. Но, положим, один найдется, всегда один найдется, который защитит, скажет: не руби палец, я сниму. Он будет думать, что если он меня чем выручит, так и я его потом чем выручу. Вдруг у меня не только кольцо, а еще есть золотые зубы. Но тогда я рано или поздно перед ним обнаружусь во всей своей ничтожности, и его-то разочарование будет всего ужасней… всего ужасней… да… Я думаю, всегда есть один такой, который помогает; он помогает не от любви, конечно, не от хорошей души, а от надежды на какую-то с нашей стороны отдачу, подачку; и вот он будет мне помогать, даже служить, ведь барин, барин, — а потом поймет, что я ничего, ничего не могу; и вот его-то презрение мне будет хуже всех. Лучше, чтобы сразу все возненавидели, всегда лучше, когда сразу; и палец пусть тоже отрубят сразу… Ять в ужасе попятился к двери.

— Погодите, — просительно пробормотал Трифонов, — скажите, а можно ли умереть прежде, чем возьмут? Отпустил бы меня кто, и я бы умер. Но сам себя я не могу отпустить, я должен ходить и таскать, ходить и таскать, пока мне не исполнится мера…

Ять выскользнул из логова и побежал вниз по грязной лестнице.

— Ходить и таскать! — вслед ему кричал Трифонов. — Ходить и таскать!

13

И он ходил.

Двадцать шестого апреля он вернулся на Крестовский, там царила паника — шумно обсуждали краминовский арест. Двадцать седьмого Краминова выпустили, а Ять опять повздорил с Корабельниковым и ушел на Елагин. На Елагином вовсю готовились к первомайской демонстрации — «чтобы хамы не думали, будто у них праздник»; идея принадлежала Хмелеву, и Извольский со скрипом согласился.

— Мы выйдем на улицу, — жестко сказал Хмелев. — И мы покажем хамам, что думаем о них.