Орфография

На читку, долженствовавшую обозначить начало созидательной работы интеллигенции на благо пролетариата, прибыл и Чарнолуский, и пролетарий Викентий, приданный Ловецкому для консультаций по истории чихачевской мануфактуры. Чарнолуского изумила истинно журналистская скорость, с которой Ловецкий сработал первую главу, но он утешался мыслью о том, что ведь и величайшая революция в истории человечества произошла за два часа. Теперь все получалось прямо-таки триумфально, и стремительность разрешения всех задач была главным доказательством их насущности. В зале на первом этаже матросы-охранники вместе с первыми собравшимися коммунарами разбирали т-образный стол и рядами расставляли стулья. Ять здоровался с обитателями дворца — все были ему рады. Здесь, в хорошо протопленном и ярко освещенном помещении (каждый пришел со своей лампой, и в зале было светло, почти как в бальные вечера), среди давно знакомых людей, думавших и говоривших на его языке, он устыдился собственных дурных предчувствий. Родная среда была прежней, умудрявшейся во всяком положении найти смешную и трогательную сторону.

— Ну что вы, Ять, как? — любовно улыбаясь всем морщинистым, милым лицом, спрашивал его Алексеев. Его русофильство никогда не мешало Ятю любить в нем честного, славного человека, который в горячую минуту мог так приложить родную Русь, как никогда не отважился бы и самый желчный иудей. — Мироходов-то, старый болван, не разогнал еще вашу лавочку?

— Ять! — закричал с лестницы Борисов. — И вы теперь с нами?

— Нет, я в гости пока. Ну что, как вам этот симпосион?

— Отличная идея, всегда о чем-то подобном мечтал. Поспорим, бывало, за ужином, — Борисов дружески кивнул Алексееву, — и пишу потом чуть не всю ночь с огромным воодушевлением! Нашему брату филологу трудней, чем технику: техник творит один, сидит, придумывает… А мы высекаем искру только из обмена мнениями, правду я говерю?

— Когда ерунды не говорите, вас и послушать приятно, — кивнул Алексеев. — Только чуши больно много, я бы вам иногда звук выключал. В патефоне, знаете, есть такой рычажок, — он себе играет, а нам не слышно.

Ять узнал среди обитателей дворца и молодого, но уже прогремевшего Льговского — не будучи членом Общества, он впервые выступил там два года назад с оригинальной работой о статистическом методе в стиховедении; работа была странная — сама теория без божества, без вдохновенья, но в том, как он читал иллюстрирующие ее стихи, как: спорил и соглашался, артистизм так и сверкал. Льговский, как всегда, был со свитой из молодежи. Чарнолуский запаздывал. Лишь в половине пятого зарокотал, приблизился и увяз автомобиль — и скоро из мягкого снегопада, отряхиваясь, вошел главный гость. Рабочий Викентий с двумя товарищами — такими же кроткими, вислоусыми и бледными мужчинами лет сорока пяти — при его появлении встали. Чарнолуский оглядел собрание и сделал общий поклон.

— Рад приветствовать, господа, — сказал он, изо всех сил стараясь не впасть ни в заискивание, ни в снисходительность. — Простите великодушно, задержался. Ну-с, вы, я вижу, уже приступили?

— Как же без вас, — проскрежетал из угла Хмелев.

— Главный критик не я, — улыбнулся комиссар. — Главные критики — вот, если позволите! — И он торжественно ткнул пальцем, в товарища Викентия со спутниками. Викентий смутился еще более.

— Так я приступаю, если все в сборе? — ни к кому в особенности не обращаясь, спросил Ловецкий.

Он выкрутил посильнее фитилек стоявшей перед ним на столе керосиновой лампы, поднес к близоруким глазам крупно исписанную тетрадь и звучно провозгласил:

— «История петроградской промышленности. Том первый. Чихачевская мануфактура. Глава первая. Чихачевский род. Братья-разбойники. Роковая Маланья. Кровавое царствование. Логово хищника. Отравленная лилия». — Он обвел собрание взглядом и в более будничной манере пояснил: — В заголовке каждой главы я даю конспект — прием известный.