Орфография

— Так разве в этом вопрос, Всеволод Ростиславович? — Ятю нравилось прокатывать во рту самое имя Мироходова, столь вызывающе русское и неподходящее, казалось бы, к его образу мыслей, но точно к нему прилаженное, ибо даже при малом росте он производил впечатление силы и укорененности в мире. — Разве вопрос в правоте? Нет сегодня никакой правоты, и завтра не будет. Я давеча про то и написал, что не осталось незамаранных, и те хороши, и эти, а стало быть, придут третьи. Теперь уж не о правоте речь, а о честности. И Арбузьев мне, как хотите, приятней: он подставляется, а Гувер кругом прав. Неувлекательно.

— Все бы вам увлекательности, а между тем гибель — вот она.

— Я правоты боюсь, Всеволод Ростиславович, — твердо проговорил Ять. — Правота всего страшней. Гувер знает, а Арбузьев сомневается. Потому-то Гувер и большевик побольше Арбузьева. Вот помяните мое слово, Арбузьеву скоро руки не будут подавать. Паче всего мы боимся не угодить своему брату либеральному интеллигенту. Воплощенной укоризною и все прочее.

— Вы свое-то принесли?

— Принес, — Ять расстегнул старый портфель, служивший ему талисманом, и извлек пять утренних листков.

— Что же это вам Гаршин вспомнился? — глянув на название, спросил Мироходов. — Свежих впечатлений нет?

— Это самые свежие, свежей некуда.

Почитать, однако, Мироходову не пришлось. У него была обаятельная манера не прятать статью в ящик и даже не отдавать в набор сразу (что было лестно, а все-таки немного неприятно); он всегда прочитывал приносимое, пусть бегло, мигом выделял эффектную фразу, иронически или одобрительно произнося ее вслух; он и теперь поправил очки и пробежал уже начало, когда в редакционную дверь сначала позвонили, а потом, не довольствуясь звонком, принялись колотить.

— Обыск? — тихо спросил Ять.

— Не извольте беспокоиться, не извольте, — прокряхтел Мироходов, с удивительной невозмутимостью выбираясь из-за стола. — Дело самое привычное, это меня закрывать пришли.

— Так ведь уже закрывали.

— Да много ли газет осталось в Питере? Закрывать-то надо кого-то, вот и прилетел, голубок, по второму кругу…

Прилетевший голубок оказался высоким и страшно худым мужчиной с журавлиными, вывернутыми в стороны ногами, с черной бородой и огненными глазами, над которыми угрюмо нависал козырек картуза, отдаленно напоминавшего английское армейское кепи. С ним явились двое матросов и третий — явно темный, из самых настоящих, с желтым одутловатым лицом, замотанный в засаленное тряпье.

— Редактор «Нашего пути» Мироходов? — спросил голубок пронзительно-высоким голосом и гулко закашлялся. В кашле этом Ятю почувствовалось нечто картинное — привет, мол, из каземата.

— Точно так-с, — любезно сказал Мироходов, широко улыбаясь.

— Комиссар Минкин. От Единой комиссии по делам печати.

— Так я помню, помню! Вы же у меня в ноябре были! — еще любезнее расплылся Мироходов. — Я тогда требование ваше выполнил, все чин чином…

— Ваше направление не изменилось, — резко сказал Минкин. — Распоряжением Единой комиссии ваше издание закрывается.

— То есть как же оно может закрываться, голубчик?! — развел руками Мироходов. — Ему всего два месяца, и какое у нас направление? Мы, кроме афиш, и не печатаем ничего…

— Ваша газета не выражает точки зрения свободы, — крикнул Минкин, и матросы нахмурились. Темный все улыбался.

— Какая же у свободы может быть точка зрения? — поинтересовался Ять. — Я сотрудник газеты, так позвольте узнать, в каком духе…

— Я говорю с редактором! — взвизгнул комиссар. — Под прикрытием свободы вы протаскиваете угнетение. Свобода может быть одна — для победившего класса. Я опечатываю помещение.

— Голубчик, но у меня же мандат, — спокойно произнес Мироходов. И визг Минкина, и спокойствие редактора словно входили в условия не вполне понятной Ятю, но им обоим давно ясной игры. Мироходов уверенно извлек сложенный вчетверо грязный листок, на котором было вкось, в начальственной манере, без ятей и еров начертано:

«Мандат. Настоящим удостоверяется, что газета „Наш путь“ является провереной мною лично и может выходить в санкцыонированом мною порядке без чинения ей каких-либо препятствий со стороны других комиссий и подкомиссий. Председатель Петроградского комитета по делам культурной политики Грачев».

Минкин изучал этот документ долго и так сверлил глазами каждую букву, что Ять не удивился бы, увидев бумагу прожженной в нескольких местах. Поглощенный изучением листка, комиссар даже не сразу отогнал Ятя, заглянувшего ему через плечо.

— Я не знаю никаких Грачевых, и Грачев мне не указ, — произнес Минкин уже менее уверенно.

— Зато он вас очень хорошо знает, — улыбнулся Мироходов и извлек из жилетного кармана еще одну бумагу, не менее грязную и исписанную тем же почерком. Ее Ять из-за, плеча читать не стал, опасаясь гневить комиссара.

— Если вам еще удается наладить связи с отдельными слабохарактерными товарищами, это не значит, что ваша газета неприкосновенна, — с ненавистью сказал Минкин, возвращая листки. — Я проверю, что за Грачев.