Согласно приказу ОГПУ № 44/21 от 2 февраля 1930 г. проведение операции по кулачеству возлагалось на полномочные представительства ОГПУ, которым придавались войска органов госбезопасности. В этом же приказе определялось, что части Красной армии допускалось использовать лишь в самых крайних случаях, при возникновении восстаний. Но даже в этих случаях требовалось получить согласие Реввоенсоветов военных округов, а особые отделы обязывались участвовать в отборе намечаемых частей и профильтровать всех военнослужащих[759]
.Особым органам ставилась также задача выявлять и предотвращать факты несанкционированного использования войск в кампании по раскулачиванию. В этом отношении характерным является так называемое «Медынское дело», ставшее нарицательным среди историков. Суть его, вкратце, такова. В январе 1930 г. 243-й стрелковый полк принял участие в раскулачивании некоторых жителей города Медыни (ныне Калужской области). Военную силу посчитали нужным привлечь члены бюро местного райкома ВКП(б). Процесс раскулачивания превратился в банальный грабеж военнослужащими местного населения.
Соответствующей реакции не последовало ни от местных властей, ни от командования и политсостава полка. Первым сообщил о происходящем уполномоченный Особого отдела 81-й дивизии. Командира полка незамедлительно вызвали в Калугу для дачи объяснений начальнику Особого отдела, и более подробная информация о произошедшем ушла в ОО ОГПУ, а оттуда — в наркомат по военным и морским делам. А командование и политотдел дивизии, боясь ответственности, делали все возможное, чтобы исказить произошедшее и представить все в «розовом свете». Особый отдел был обвинен ими в стремлении побыстрее дать сведения «наверх». Такого же мнения придерживался нарком К. Ворошилов, который сам узнал о произошедшем от генсека ВКП(б) И. Сталина, и это придало «Медынскому делу» иное звучание[760]
.Как мы уже говорили, в 1927 г. радикализировалась борьба с оппозицией в ВКП(б). Она проявилась и в войсках, однако это сознательно замалчивалось, поскольку армия считалась оплотом существующего режима, а следовательно, должна была в общественном мнении представляться монолитной силой, на все 100 % поддерживающей большинство ЦК партии.
Об этом не раз публично высказывался председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам К. Ворошилов. В своем докладе на XVI съезде ВКП(б) он вспомнил обстановку 1927 г. и заявил, что оппозиционерам все время хотелось найти какой-либо мостик к нашей Красной армии. «Из этой попытки, — утверждал К. Ворошилов, — конечно, ничего, кроме конфуза для оппозиционеров, не могло получиться… на протяжении всего этого времени в Красной армии не было ни единого случая, который мог бы вызвать тревогу в отношении ее политической стойкости не только у ЦК, но и у непосредственных ее руководителей»[761]
.Реальная обстановка была далека от благостной картины, нарисованной наркомом.
Деятельность оппозиции в армейской среде в 19231924 гг. многому научила чекистов. Основным выводом для них явилось то, что находящиеся на командных должностях и в военно-учебных заведениях троцкисты могли создать ядро для вооруженного выступления в Москве. Именно этот вывод и ожидали в высших партийных инстанциях. Там понимали, насколько сложно нацелить органы госбезопасности на активную агентурно-оперативную работу против членов РКП(б), участников Гражданской войны, известных командиров и политработников, с которыми особисты бок о бок боролись против белогвардейцев, интервентов, предательства и шпионажа в частях Красной армии и Флота.
Однако логика внутрипартийной борьбы не могла не привести к тому, что И. Сталин и его ближайшее окружение используют органы ОГПУ против своих оппонентов — соперников в борьбе за власть. Уверенность Генерального секретаря в чекистской подмоге базировалась на неприязненных отношениях руководства ОГПУ с Л. Троцким, сложившихся на протяжении нескольких лет, а также партийной дисциплинированности сотрудников, приученных подчиняться решениям большинства в Политбюро, Центральном комитете, на пленумах и съездах РКП(б) — ВКП(б).