Ориентализм

Близка Мухаммеду Коссена и не-профессиональная версия Мухаммеда (a Mohammed) у Карлейля, – Мухаммеда, принужденного подтверждать тезисы автора при полном игнорировании исторических и культурных обстоятельств времени и места жизни Пророка. Хотя Карлейль и цитирует Саси, его эссе явно плод работы автора, оспаривающего некоторые общие представления об искренности, героизме и миссии Пророка. Такой подход оказывается благотворным: Мухаммед предстает уже не как легенда и не как бесстыжий сластолюбец или потешный мелкий кудесник, приучавший голубей клевать горошины у него из ушей. Скорее, это человек трезвомыслящий и имеющий твердые убеждения, пусть и написавший Коран – «утомительное, бессвязное нагромождение, сырое и бездарное, полное бесконечных повторов, длиннот и путаницы; или, короче говоря, – сырую, бездарную, невыносимую глупость»[605]. И сам не являвший собой образец ясности и изящества стиля, Карлейль излагает всё это с целью уберечь Мухаммеда от применения к нему бентамовских стандартов[606], из-за которых в равной мере осудили бы обоих – и его, и Мухаммеда. И всё же Мухаммед Карлейля – это герой, перенесенный в Европу с того же самого варварского Востока, который лорд Маколей[607] счел неполноценным в своей знаменитой «Памятной записке» (1835), в которой он утверждал, что это «нашим местным подданным» следует учиться у нас, а не нам у них[608].

Иными словами, и Коссен, и Карлейль уверяют нас, что о Востоке не следует и беспокоиться – столь неравнозначны достижения Европы и Востока. Здесь взгляды ориенталиста и неориенталиста совпадают. В пределах поля компаративистики, где ориентализм оказался после филологической революции начала XIX столетия, и вне него – в расхожих стереотипах или образах Востока, каким его представили философы вроде Карлейля, и стереотипах, подобных тем, что создавал Маколей, Восток сам по себе был интеллектуально подчинен Западу. Став материалом для изучения и рефлексии, Восток приобрел все признаки врожденной немощи. Он стал зависеть от капризов теоретиков, которые использовали его в качестве иллюстрации для собственных концепций. Кардинал Ньюмен – не самый крупный ориенталист – избрал в 1853 году восточный ислам темой своих лекций, оправдывавших вступление Британии в Крымскую войну[609], [610]. Кювье счел нужным упомянуть Восток в своей работе «Животное царство» (1816). Тему Востока к месту вставляли в беседы в различных парижских салонах[611]. Список ссылок, заимствований и изменений, обрушившихся на идею Востока, поистине необъятен, но в основе всех достижений ранних ориенталистов и того, что использовали западные неориенталисты, лежала одна и та же урезанная модель Востока, удобная для доминирующей культуры и ее теоретических (и вслед за теоретическими – практических) потребностей.

Иногда встречались и исключения – или, во всяком случае, более интересные и сложные варианты понимания этого неравного партнерства Востока и Запада. Анализируя в 1853 году владычество Британии в Индии, Карл Маркс ввел понятие «азиатская экономическая система»[612], но наряду с этим отметил, что обнищание народа было вызвано вмешательством в эту систему английских колонизаторов, их жадностью и неприкрытой жестокостью. От статьи к статье он возвращается к этой идее со всё растущей уверенностью в том, что, даже разрушая Азию, Британия создает там предпосылки для подлинной социальной революции. Стиль Маркса подталкивает нас к тому, чтобы мы, пусть и против воли, подавили в себе естественное возмущение, вызванное страданиями наших восточных собратьев, пока их общество в силу исторической необходимости подвергается насильственной трансформации.