Ориентализм

Быть европейцем на Востоке всегда означало намеренно отличаться от других, быть не-равным своему окружению. Самое важное здесь – направленность этого намерения: какова его цель на Востоке? Зачем она нужна, особенно если, как в случае со Скоттом, Гюго и Гёте, европейцы устремляются на Восток за опытом вполне определенного рода, при этом на самом деле даже не покидая пределов Европы? В общем на ум приходят несколько категорий таких намерений. Первая: автор намеревается использовать свое пребывание на Востоке для того, чтобы собрать материал для ориенталистского исследования, и считает свое пребывание там формой научного наблюдения. Вторая: автор ставит перед собой сходные задачи, но не желает жертвовать при этом оригинальностью и стилем индивидуальных впечатлений в пользу безличных ориенталистских дефиниций. Последние всё равно проявляются в его работе, но лишь с большим трудом их удается отделить от индивидуальных особенностей стиля. Третья: автор, для которого реальное или метафорическое путешествие на Восток – результат осуществления глубокого внутреннего переживания проекта. А потому в основе его текста лежит личностная эстетика, взращенная и сформированная самим этим проектом. Во второй и третьей категориях значительно больше возможностей для проявления личностного – или по крайней мере не-ориенталистского, – чем в первой категории. Если взять, например, «Нравы и обычаи египтян в первой половине XIX в.» Эдварда Уильяма Лэйна в качестве выдающегося текста первой категории, работу Бёртона «Паломничество в Медину и Мекку» как пример для второй категории и «Путешествие на Восток» Нерваля – для третьей категории, различие в возможностях проявления авторского начала будет очевидным.

Однако несмотря на все различия, эти три категории не столь уж далеко отстоят друг от друга, как это могло показаться. Так, ни в одной категории не найдется ни одного «чистого» представителя типа. Во всех трех категориях работы опираются на чисто эгоистические силы, в центре которых – европейское сознание. Во всех случаях Восток существует для европейского наблюдателя и, что еще важнее, в той категории, к которой мы отнесли «Египтян» Лэйна, личность ориенталиста присутствует ничуть не меньше, пусть даже он и пытается это скрыть за отстраненным и безличным стилем письма. Более того, определенные мотивы постоянно повторяются во всех трех категориях. Первый из них – Восток как место паломничества. То же касается и представления о Востоке как о зрелище, или «живой картине» (tableau vivant). Конечно, любая из работ о Востоке в каждой из категорий стремится охарактеризовать это место, но что самое любопытное – это степень, в которой внутренняя структура работы равнозначна всеобъемлющей интерпретации (или ее попытке) Востока. Чаще всего, и это неудивительно, такая интерпретация представляет собой род романтического реструктурирования Востока, его пересмотр, воссоздающий его в назидание настоящему. Всякая интерпретация, всякая созданная для Востока структура – это его реинтерпретация, его перестраивание.

Сказав это, мы тем самым вернулись к различию между обозначенными категориями. Книга Лэйна о египтянах имела большое влияние, ее часто читали и цитировали (например, Флобер), она создала автору репутацию выдающегося деятеля ориенталистской науки. Другими словами, авторитет Лэйна основывается не только на том, что он сказал, но и на том, как сказанное им могло быть приспособлено к задачам ориентализма. Его цитируют в качестве источника знаний о Египте и Аравии, тогда как Бёртона или Флобера читали и читают за то, что, помимо сведений о Востоке, из их работ мы можем почерпнуть еще нечто и о самих Бёртоне и Флобере. Авторская функция в «Нравах и обычаях египтян» Лэйна выражена слабее, чем в других категориях, потому что его работа была встроена в профессию, была ею консолидирована и институционализирована. Личность автора в произведении, созданном в поле его профессиональной дисциплины – таком как это, – подчинена требованиям проблемного поля и требованиям предмета исследования. Всё это непросто и не обходится без последствий.