Ориентализм

Эти заключительные строки вновь отсылают нас к желанию Шатобриана оставить свое имя на камнях пирамид. Становится понятно, что эти эгоистические ориентальные мемуары предлагают нам неизменно демонстрируемый и неустанно повторяемый опыт его «я» (self). Письмо было для Шатобриана делом жизни; будь он только жив, ничто, ни один камень не должен был остаться не надписанным. Если у Лэйна структура повествования подчинялась научному авторитету и описанию многочисленных деталей, то у Шатобриана ему предстояло трансформироваться в утверждение воли эгоистического, крайне переменчивого индивида. Если Лэйн был готов пожертвовать своим «я» (ego) ради ориенталистского канона, то Шатобриан сделал бы всё, чтобы сказанное им о Востоке полностью зависело только от него. Однако ни одному из этих авторов не удалось убедить потомков плодотворно продолжить путь Шатобриана. Наследие Лэйна стало обезличенным как техническая дисциплина: его работами будут пользоваться, но только не как человеческим документом. С другой стороны, Шатобриан видел, что его тексты, подобно имени, столь символично оставленному на пирамиде, будут обозначать его «я» (self). Если же нет, если он, пытаясь продолжить жизнь в своих трудах, потерпит неудачу, это будет всего лишь излишеством, избыточностью.

И хотя все путешественники на Восток после Шатобриана и Лэйна принимали их труды во внимание (в некоторых случаях вплоть до дословного копирования), их наследие воплощает в себе судьбу ориентализма и небогатый выбор открывающихся перед ним возможностей. Можно заниматься либо наукой, как Лэйн, либо самовыражением, как Шатобриан. Проблемы первого были связаны с безличной уверенностью Запада в том, что возможно описывать общие, коллективные явления, а также со свойственной ему тенденцией искать реальность не столько на Востоке как таковом, сколько в своих собственных представлениях о нем. Проблемы второго – в том, что автор в этом случае неизбежно скатывается к уравниванию Востока со своими личными фантазиями, пусть даже это фантазии наивысшего эстетического порядка. Конечно, в обоих случаях ориентализм оказывал мощное воздействие на то, как описывали и характеризовали Восток. Однако такому влиянию и по сей день препятствует ощущение того, что Восток не является ни невозможно общим, ни невозмутимо частным. Искать в ориентализме живое восприятие восточного человека или даже социальной реальности – как обитателей современного мира – напрасное дело.

Влияние двух описанных мной альтернатив – Лэйна и Шатобриана, британской и французской – вот основная причина этого упущения. Рост знания, в особенности знания специализированного, процесс довольно медленный. Будучи далеко не просто суммой сведений, рост знания – это процесс выборочного накопления, замещения, устранения, переформирования и настойчивости в пределах того, что называется исследовательским консенсусом. Легитимность знания в ориентализме на протяжении XIX века строилась не на авторитете религии, как прежде, до эпохи Просвещения, но на том, что можно назвать «восстановительным цитированием» предшествующих авторитетов. Начиная с Саси, подход ученых-ориенталистов был сродни подходу естествоиспытателя, исследующего фрагменты текста, которые он впоследствии редактирует и систематизирует, словно реставратор старых эскизов, который он собирает по несколько набросков вместе ради очевидно содержащейся в них общей картины. А потому и в своем кругу ориенталисты относились к работам друг друга подобным образом – как к источникам цитирования. Например, Бёртон использовал «Сказки тысячи и одной ночи» и материалы по Египту опосредованным образом, через работу Лэйна, цитируя своего предшественника, соперничая с ним и подтверждая его высокий авторитет. В своем путешествии на Восток Нерваль следовал за Ламартином, а последний шел по пути Шатобриана. Коротко говоря, способом приращения знания в ориентализме преимущественно служило цитирование работ предшествующих ученых в этой области. Даже если на его пути встречался новый материал, ориенталист судил о нем на основе перспектив, идеологий и направляющих тезисов, предложенных предшественниками (как часто и делают ученые). Строго говоря, ориенталисты после Саси и Лэйна переписывали Саси и Лэйна, а паломники после Шатобриана переписывали Шатобриана. Из всего этого комплекса переписанных текстов реалии современного Востока систематически исключались, в особенности когда такие талантливые паломники, как Нерваль и Флобер, предпочитали описания Лэйна непосредственному впечатлению и знанию.