Ориген

Весла гребцов по свистку кормчего вспархивают, как крылья огромной птицы, и зависают, устремленные к небу, а наш корабль уверенно и нежно утыкается в деревянную пристань, словно теленок в вымя матери. Кормчий истинный мастер своего ремесла! Кто бы так управлял церковью в Египте?

Но уже переброшены мостки, и катят по ним тяжеленные пифосы с зерном, и несут нежные корзинки с фруктами, а мы, мы стоит на берегу, любуясь размеренными хлопотами трудяг и торговцев и не догадываясь, куда идти нам самим. Кому нужны мы в Кесарии Палестинской? Под какой из черепичных крыш нас примут как странников?

— Ориген! Где Ориген? На этом корабле? Он же с вами?

Двое каких-то странных людей в белоснежных плащах суетливо расспрашивают моряков.

— Кто-кто?

— Ориген Адамантий Александрийский! Мы ищем его.

Выступаю, смущенный, вперед:

— Это я. Мир вам! И мой спутник… эээ… Ксанф.

Распахиваются глаза и улыбки:

— Ориген, светоч Александрии, мир тебе и твоему спутнику! Прими наши приветствия и благодарность за то, что ты посетил Кесарию Палестинскую, несравнимую по мудрости блеску с родным твоим городом. И если тебе угодно, мы, двое пресвитеров кесарийской церкви, Аэций и Эвриклет, проводим тебя к нашему епископу Феоктисту — совместно вознести Господу хвалу за твое благополучное прибытие в наши края в надежде принять хотя бы малую частицу Божественной премудрости, исходящую из твоих уст…

И кричат, заливаются чайки над гаванью, как кричали они в Александрии. Нет, не так. Там разбойничали жадные попрошайки, здесь же их крик — это музыка небесных сфер, исполненная гармонии и красоты. Кесария — царский град на Святой Земле. Мой Исход совершился.

Март и крыши

Надя позвонила вечером, часов около десяти — как раз когда мама заканчивала домашние дела и садилась к телевизору смотреть очередной фильм, и просить ее отойти было неудобно, а говорить при ней ни о чем, кроме дел, и вовсе невозможно. Телефон, на беду, стоял совсем рядом с треклятым ящиком для идиотов…

— Деня, привет — Надин голос был так же прост и беззаботен, как и всегда, но что-то звучало в нем такое…

— Привет, — сказал он как можно безразличнее.

— А пригласи… — она чуточку помедлила, а потом все-таки договорила, — а пригласи меня в гости. Завтра-послезавтра. Когда будешь один, поговорить с тобой хочу. Котлеты готовить не стоит, я сама что-нибудь к чаю принесу. Только не вечером, вечерами не могу, к пяти дома нужно быть. И в общем… чтобы мы наедине. Можешь?

Он вздрогнул — кажется, мама не заметила… Это было… ну как если бы Горбачев позвонил, попросил разрешения у них на кухне провести заседание Политбюро.

— Да, конечно, — сказал он наигранно-спокойно, — ну вот завтра… в час или два — устроит?

Мама завтра весь день на работе, он с последних своих пар сбежит, а в УЦ ничего завтра нет, неучебный у них день.

— Конечно, — он буквально видел, как взлетели ее локоны там, на другом конце, от радостного кивка, — на недельке, в полвторого…

— Буду ждать тебя, Петрова, — не удержался он.

— А ты поэт!

— А то! Ну, до завтра.

А то брови у мамы уже поползли вверх. Ну, или так ему показалось.

— Кто звонил? — как можно безразличней спросила она.

— Петрова, наш организатор в УЦ. Ты же знаешь. Обсудить кое-что надо…

Не скажешь же: женщина, которая никогда не будет моей.

Назавтра она позвонила в его дверь ровно в тринадцать двадцать девять — он следил по наручным часам. Успел за полчаса до того вбежать в квартиру, удрав после второй пары. Отыскал в шкафу какой-то особенный чай, что маме подарили коллеги после командировки в Китай, распечатал пакетик, развернул толстую вонючую бомбочку, заварил, продегустировал… чай был черным, как деготь, и странным каким-то, но, кажется, не ядовитым. В общем, на стол не стыдно. Только пьет ли она такой?

Она вошла — нет, влетела! — в их скромную квартиру весенней королевой, совсем не так, как в прошлый раз. Повесила на обшарпанный крючок свою курточку, освободила из-под шапки роскошные свои локоны, сняла сапоги, а от тапочек отказалась:

— Люблю босиком!

И Денька тут же пожалел, что не совсем босиком, что дурацкие цветастые носочки скрывают ее ступни, почему-то заранее виделось — с красным лаком на точеных пальчиках, да только до мая никак этого не проверишь.

— А и то сказать… — она прищурилась, — босиком так босиком! Как в детстве по травке! Я, знаешь, мелкая была — как скидывала в июне сандалетки, до сентября не надевала. И в городе даже, и уж конечно на даче… У вас ведь тепло?

Денька только кивнул. И руки (с розовым лаком!) потянули из-под джинсов эти озорные носки — и пятки у нее оказались розовыми и нежными, как у ребенка, а лака на пальчиках ног не было совсем, и оттого ступни казались детскими, хрупкими, невинными и такими желанными…

— А про свое детство — расскажешь? — она тряхнула волосами снова, словно знала колдовскую их силу. Впрочем, она и знала. Точно знала.

Денис кивнул:

— Расскажу. Пошли чай пить? Я заварил, китайский. Особенный какой-то.