Ориген

— Воистину, он сошел туда как полководец, чтобы сразиться с ней, как мы недавно и говорили, рассуждая о псалмах. И было ли о том возвещено заранее пророками?

— Было!

— И если они возвещали о Нем здесь, отчего бы им не сойти туда, где души не слышали иной проповеди? Отчего бы и Моисею, и Самуилу не спустится в преисподнюю, как лучший из врачей нисходит к больным в заразный барак? Ведь они несут душам не временное телесное облегчение, но вечное спасение! Не бойтесь ада, друзья. Христос был там. Моисей и Самуил были там. Они выведут нас оттуда!

Народ радостно выдыхает, кто-то даже рукоплещет, но ведь мы не на стадионе, не в цирке. И даже цитронное лицо разгладилось понемногу.

— Мы можем оказаться где угодно, — делаю я вывод, — мы можем угодить на арену зверям на потраву, даже попасть в преисподнюю. Но нам нечего бояться: прежде нас там были Христос и наши святые, их не запятнал ад, к ним не пристала грязь. И нас они выведут оттуда. И потому Самуил был в аду. Потому-то и в притче о богаче и Лазаре мы видим, как богач, будучи в месте посмертных мучений, беседует с отцом Авраамом и принимает от него обличение. Жизненный путь завершен, наказание заслужено и получено, но остается осмысление, и только голос пророка способен его дать — он достигает преисподней, чтобы обличить и наставить.

— И что, богач там так и останется?

— В самом деле? Навсегда?

— Иной вопрос, братья и сестры мои, — отвечаю я, — и дорого я бы дал, чтоб на него ответить. Знаю только: мы, как в притче о виноградарях, уже получили от Господина виноградника свой динарий, а даст ли он его остальным — на то Его святая воля.

Народ гудит, народ шумит, как хмельная голова того самого Дениса (и откуда он постоянно берется), и взирают с фресок лики пророков, и толкуется Слово, и собирается Церковь. Мы волнуемся, мы спорим, мы обсуждаем, и собирает нас — Его Слово.

Разгибаются согбенные спины. Наполняются воздухом чахоточные груди. Наливаются силой истомленные руки.

И называется это — христианство.

Апрель и трава

Пустота. Надя тогда шагнула в железный рукав, на другом конце которого приветливые стюардессы, мягкие кресла, пластиковая еда и «пристегните ремни» — а в его пьяном сне это был жестяной желоб, по которому она летела, летела, летела в зияющую пустоту. Его Надежда.

Сон возвращался. И наяву пустота дремала в нем, когда он сидел на парах, когда переводил своего Оригена, когда листал словарь, когда брел по бульварам, когда листал новый номер «Огонька» или ржал над новым анекдотом про Горбачева…

А потом вдруг раскрывалась эта черная пасть и принималась грызть и сосать его изнутри: больше нет и не будет рядом Нади. За что, почему она так? Если и в самом деле любила — почему рассталась так легко? Может быть, он уговорил бы ее остаться с ним, отпустить мужа в эту его Швецию или Ирландию, но она ведь всё решила заранее, не спросила, не предложила… А если это было просто так, ну как тогда у него с Аленой… ну зачем же так жестоко? Как, как она могла дать всё — и сразу отнять? Где она сейчас, вспоминает ли о нем, ну хоть иногда?

В верхнем ящике письменного стола молчал о ней кусочек балтийского янтаря, и был он — насекомым, попавшим в его медовый плен на ближайшие сто тысячелетий.

И даже в эмгеушном бассейне, среди гибких девичьих тел, он неизбежно сравнивал: а вот у этой грудь слишком велика, а у этой, напротив, фигурка какая-то полудетская, вот у Нади было всё прекрасно — и тут же сам пугался, что не помнит точно ни одной ее черточки, ни одного изгиба, а только собственный беспредельный восторг. И как тогда не догадался уместить в ладонях и запомнить навсегда самую прекрасную в мире грудь, чтобы телом запомнить недоступное взгляду?

Он пытался писать стихи. Даже получалось — о вечном, ведь оно не обманет. Хотелось писать просто, как умел Пастернак — о том, что вокруг и рядом. Шел по улицам и смотрел, как вторгается в город украдкой весна, и пытался представить себе, как видел он такую же весну лет в десять, когда мир был большой и живой, а все девчонки были с другой планеты и говорить с ними было незачем и не о чем…

И в заветный блокнотик ложились строки: ровные, гладкие, точные. Как будто.

Всем городам наперекорв асфальтовые сети
чуть уловимый запах спор
весны приносит ветер.
Лишь скучных улиц берега
покинет он — и сходу
вдруг заторопятся снега
преобразиться в воду.
И следом — чудом — небеса
от долгой голодовки
и запахи, и голоса
достанут из кладовки.
Придется треснуть мостовым,
зеленкой прорастая,
и в день рождения травы
прочертят небо стаи.
И полноправно, нараспев
обычный треп весенний
затеют грозы, осмелев
от запаха растений.