Орина дома и в Потусторонье

И вот бронированная техника, разбомбив-таки склад и миновав пожарище, с чужеродным грохотом катит по заученным Ориной наизусть — до каждого кустика крапивы, до каждой кривой канавки, до последней коричневой пупырчатой гальки — уличкам Поселка.

Крошечка потянула Павлика к дому: дескать, в избе укроемся, — но мальчик покачал головой:

— Нет, в лес надо бежать, там бездорожье — танк не пройдет!

Ребята свернули направо, в проулок, — танк за ними, промчались мимо развешанного мочала, которое наперебой показывало им желтые языки, прошмыгнули между забором дедушки Каттуса и пекарней, — тут танк точно застрянет, — миновали навес-смолокурню, — а танк грохочет следом, видать, ничто его не остановит, порушил все заборы. Скорее, скорее… Свет пожарища остался позади — а впереди полнодревесная тьма. Когда же все-таки рассветет?!

Орина с Павликом с топотом промчались по мосткам и побежали в гору, пускай в темный — да зато свой — Наговицын лес. А танк, проломив мосток, ухнул в речку Смолокурку — и, кажется, на время затих.

И вдруг Крошечка услышала… лай собак в отдалении и… и… чужую невнятную речь, и… треск автоматных очередей, как будто поселковые бабы собрались вместе и старые тряпки рвут, чтоб сплести из них половики.

Они побежали дальше, спотыкаясь и падая, и вот, загнанно дыша, остановились передохнуть под ближайшей сосной, как вдруг Лес Петрович вновь заговорил:

— Тятя, тятенька вернулся!

— Вернулся! А ты ему подножку поставил! Из-за тебя упал тятька!

— Я думал, это простой человечек…

— Думал он… Чем ты только думаешь… Макушкой надо было думать, а не комлем! Тогда бы и не выставил свой дурацкий корень…

И сосна, под которой они стояли, сказала:

— Тятя, лезьте скорее на меня… Уж я вас спрячу!

Крошечка, продев голову в ременную петлю сумки и повесив ее наискось, полезла первая, Павлик — за ней; но ствол дерева оказался без табачных — и прочих сучьев, — не за что уцепиться, прямослойный, не свилеватый, как раз такой, какой пришелся бы по душе директору Леспромхоза, но забираться по нему без цирковой подготовки было невозможно.

— Не надо быть пророком, — пробормотала Орина, — чтоб предсказать, что быть этой сосне телеграфным столбом!

Но Павлик Краснов на нее зашикал; а лай собак и лающая речь страшно придвинулись. Орина с Павликом, так и не добравшись до раскидистых зеленых веток, зависли один под другим, на разных уровнях смолистого ствола, точно две морозовые опухоли. Одно утешало: темно в лесу, авось фрицы их не заметят!

И тут они увидели, что темноту прощупывают длинные пальцы света: это немцы включили свои фонарики. А лай стал таким громким, как будто псы гавкают в соседнем дворе. И молвь стала явственно слышна: тут уж торопись молиться каким угодно богам, — правда, молитвам Крошечка не была научена, поэтому прошептала:

— Дедушки Ленин, Маркс и Энгельс, помогите мне, грешной! — подумала и прибавила: — А также Павлику Краснову, сыну Пандоры-Кривой.

Она пыталась разобрать, что говорят внизу, но иноземные слова сливались в неразличимый набор звуков. Была бы здесь ее мать, Лилия Григорьевна, она бы живо сделала перевод, но матери ни на этой сосне, ни на соседней, увы, не было.

Одна из воздушных световых тропинок начиналась под лесиной, на которой они с Павликом засели, — немец остановился как раз под ними. Орина заглянула вниз и из-за повисшего мальчика, заплетшего вокруг ствола руки-ноги, увидела две темные фигуры. От одной тянулся луч, маятником прорезавший тьму, а другой была овчарка, которая выла и рвалась с поводка… Сейчас она ка-ак…

— Не бойся тятенька, не бойся, девонька, — зашептала телеграфная сосна, — собака не учует: вы наскрозь смолой пропахли, как и я…

Видать, немцу нужен был переводчик, чтобы понять, о чем толкует дерево: лесного языка он явно не знал.

«Только бы не упасть, только бы не упасть», — думала Орина, руки которой вот-вот готовы были расцепиться, она уж понемногу съезжала книзу: вот-вот сядет Павлику на голову. И тут Павлик Краснов… чихнул!

Но одновременно с этим чихом — в свете фонарика показался темный колоб, катящийся с горы; однажды по телевизору Крошечка видела цирковое представление, среди прочего там показывали крутящийся шар, внутри которого стоял человек с широко разведенными руками и ногами и двигал этот пузырь, и вот ей почудилось, что внутри колоба тоже кто-то есть — женщина в колыхающейся юбке, в белом платке с завевающимися концами…

Колоб подскакивал на ухабах, при этом получалось: кереметь, кере-меть!

— Was ist das? — произнес наконец понятное для Орины немец, направивший фонарный свет на странный шар.