Оркестр меньшинств

Его несколько встревожили ее слова, потому что он не особо задумывался над этим, как люди не особо задумываются над вещами, которыми занимаются каждый день, над вещами, которые для них – рутина. Он никогда не думал, что мир надломил его. Птицы были очагом, на котором горело его сердце, и – в то же время – они были пеплом, который собирают, когда сгорит дерево. Он любил их, при всем их разнообразии, тогда как его отличительными чертами были однообразие и простота. Да, как и все, кто любит, он желал взаимности. И поскольку он не мог сказать, отвечал ли ему когда-нибудь взаимностью его единственный гусенок, со временем любовь моего хозяина деформировалась, превратилась в нечто, непонятное ни ему, ни мне, его чи.

– Но я держу кур, не овец, – сказал он.

– Это не имеет значение, пусть ты держишь птиц.

Он отрицательно покачал головой.

– Это очень верно, – сказал она, подвигаясь поближе к нему. – Ты пастырь, и ты любишь свою стаю. Ты заботишься о них так же, как Иисус с огромной любовью заботился о своих овцах.

Хотя ее слова вызвали у него недоумение, он сказал:

– Так оно, мамочка.

Агбатта-Алумалу, потом они в этот день занимались любовью, ели рис и тушенку, потом снова занимались любовью, но моего хозяина настолько ошеломили слова Ндали, что, когда она уже заснула, он еще долго сидел на кровати, слушал треск кузнечиков на ферме и на дворе. Его мысли, словно птицы, пойманные на птичий клей, прилипли к загадочным словам, сказанным ею о семье. Он сидел, вперившись в стену прямо перед собой, он не смотрел ни на что конкретное, когда его напугал ее голос:

– Ты почему не спишь, Нонсо?

Он посмотрел на нее, лег рядом.

– Сейчас усну, мамочка. Почему ты проснулась?

Она шевельнулась, и он увидел очертания ее грудей в темноте.

– Не знаю, просто я вдруг проснулась. Я не спала – так, дремала, – сказала она тем же слабым голосом. – Я вот что, Нонсо, я весь день думала: что это за звук производили птицы, когда ястреб забрал цыпленка? Они как бы все собрались… вместе. – Она закашлялась, поперхнувшись слюной. – Они словно все говорили одно, производили тот же звук. – Он начал было отвечать, но она продолжила: – Это было странно. Ты обратил внимание, обим?

– Да, мамочка, – сказал он.

– Скажи мне, что это? Они плачут?

Он вдохнул полной грудью. Ему трудно было говорить об этом явлении, потому что оно часто его трогало. Потому что он ценил это свойство домашней птицы – их хрупкость, то, что они полагались в основном на него: он защитит, он накормит, он сделает все, что им нужно. Это отличало их от диких птиц.

– Это правда, мамочка, они плачут, – сказал он.

– Правда?

– Так оно, мамочка.

– Боже мой, Нонсо! Неудивительно! Из-за цыпленка…

– Так оно.

– …которого унес ястреб?

– Так оно, мамочка.

– Это очень грустно, Нонсо, – сказала она мгновение спустя. – Но как ты узнал, что это плач?

– Мне отец так сказал. Он всегда говорил, это что-то вроде похоронной песни по тому, кого они потеряли. Он называл это Эгву уму-обере-ихе. Ты понимаешь. Я не знаю, как по-английски сказать уму-обере-ихе.

– Маленькие штучки, – сказала она. – Нет, меньшинства.

– Да-да, так оно. О таком переводе мне и отец говорил. Именно так и сказал по-английски: меньшинства. Он всегда говорил, это будто их орхестр.

– Оркестр, – сказала она. – О-р-к-е-с-т-р.

– Так оно, именно так он и произносил, мамочка. Он всегда говорил: курицы знают, что ничего другого они не могут, только плакать и издавать звук кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!

Позднее, когда она опять уплыла в сон, он лежал рядом с ней, думал о нападении ястреба и ее наблюдениях за птицами. Потом, по мере того как ночь становилась все глубже, его мысли вернулись к тому, что́ она говорила про семью, и страх снова прокрался в его душу, на этот раз в маске злого духа.