Орхидеи еще не зацвели (СИ)

— Берлти, — сказал он заплетающимся языком, — почему ты это заперлыся у меня в комнате, а?

— Это моя комната, — возразил я.

— Твоя? — он увидел вешалку с моим костюмом, на осознание этого ему понадобилась минута, — да, наверлно, ты прав… Но я войду, раз я тут уже…

— Да, ты вошел.

— Ты не слышал, кто-то плачет где-то, оно врлоде доносится, женским голосом?

— Наверно, Бэрримор.

— Бэрлимоур??? — изумился Генри — нет, женским таким, женским голосовм.

— Плач всегда женский.

— Глубокая мысль, Белрти! Нам нужно больше общаться с тобой! А ты знаком с этой, ну, — он показал на себе нужную форму тела, — мисс Степлтон?

— Да, мы с ней и ее братцем даже ездили в Кумб-Тресси на детский праздник. Ты знаешь, что такое сепульки?

— Неа… Ты, конечно, ее как увидерл, так и свалился, да?

— Я свалился на несколько часов позже.

— А в чем дело?

— Ты же знаешь, картофелиной зарядили по затылку. Сегодня эта тема многократно обсуждалась; мы с картофелиной да немного сэр Чарльз, эти вопросы не сходили с повестки дня.

— Ну да, ну да. А что она тебе скзала?

— Картофелина?

— Нным… неа.

— Мисс Стэплтон?

— Ммда.

— Когда?

— Вот вы пзнакомились, и сразу, что она тебе скзала?

— Она мне сказала, сэр Генри, вам еще рано любоваться орхидеями, они еще не зацвели.

— Мне рано? Я чт’, ребенок? — Генри на какое-то время завис, как шмель над клумбой, и вдруг понял: — А пчему ты… пчему ты выдаешь себя за меня, Белрти? Это вдь нхршо… есть я, а тут ты вдруг откуда-то… зчем-то…Кто это, скажут, кто это? А?

— Ты же сам меня просил, чтобы я сделал это.

— Я?? Пыроасил? А зчм? — решил внести ясность Генри.

— Ну, чтобы собака загрызла не тебя, а меня, — я попытался изложить мысль доходчиво, и, в общем и целом, мне это удалось.

— Собака? Кыокая еще собака? — спросил Генри. — Я вообще-то собак не боюсь, чего мне из-за какой-то шавки… слушй, а ты что, мое наследство заберешь, да? Если собака тебя не загрызет, то есть, ведь это же гаралантировать нельзя?

Я уверил его, что не претендую на его наследство, и что в любой момент он может раскрыть свое инкогнито, но он пока что не захотел и спросил:

— А почему она заголоворила про эти орхидеи? — вдруг вернулся он к ботанической теме. — Бэрил, она что, вроде, на что-то намекала, да? Я понял. Эти орхидеи, это же такое… — не зная, как выразить словами свою мысль, он щелкнул пальцами и блаженно улыбнулся. — Ты же читал Пруста, Берти? Там эти орхидеи, сейчас… Если орхидеи были приколотыми у нее к корсажу, он гврил: «СедИК!ня мне не повезло: не нужно поправлять орхидеи, а тогда они у вас чуть не выпали; но только, по-моему, вот эта слегка наклонилась. ИК! Ой, кто-то вспомнил меня… Любопытно, так же ли они пахнут, как те, — можно понюхать?» А если цветов не было: «Ой! Сегодня нет орхидей — нечего поправлять»… Это Пруст, ты поял?

— Какой ты начитанный!

— Да, — сказал Генри самодовольно, — я начитался… Ик! Опять кто-то меня вспомнил, Ик!то б это интересно, а?

Чтобы незаметно обуздать икоту, он отвернулся и стал внимательно разглядывать африканскую статуэтку, стоящую на камине. Это был, видимо, не особенно влиятельный божок с большим пузом и феноменально тупой, равнодушной физиономией. Божок был похож на подгулявшего младенца, который намеревался поковыряться в носу, но в дебилизме своем забыл, как это делается, и не смог попасть пальцем в ноздрю. Генри взял его в руки, оценил каждую мелочь, даже зачем-то поковырял ногтем пуп, который у этого произведения африканских ваятелей был оттопырен. Когда он, поставив божка мимо полки (тот, конечно, упал), снова повернулся ко мне, я увидел, что лицо его залито слезами.