Орлеан

Внезапно в зеркале он увидел два отражения: мужское и женское. Кто-то бесшумно вошел в ординаторскую, пока он был занят.

Белецкий оглянулся.

Некоторое время все трое молча разглядывали друг друга. Лидка казалась поведенной, как человек, уехавший в Питер и покушавший там местных грибов. Она силилась что-то объяснить, напомнить, сказать, а другой… Другой был – как всегда.

Рудик почему-то не ощутил леденящего ужаса происшедшего, ибо порог вменяемости был им давно пройден. Он только зафиксировал в своем сознании, что из крана льется вода – он забыл ее закрыть, когда чистил ногти.

– Вот что я тебе расскажу, мой дорогой, – обратился к нему экзекутор, оглаживая правой рукой свою хемингуэевскую бородку. – Вокруг тяжело больного сидят его родичи. «Узнаешь ли ты меня? Узнаешь ли ты меня?» – вопрошают они. «Узнаю, – отвечает он. – А вы меня узнаете?» – «Нет, настолько болезнь тебя изменила». – «А я узнаю вас всех, значит я – здоровее вас». – Экзекутор засмеялся. – Ну здравствуй, здравствуй, мой славный мачо!.. – Раскинул руки, готовый к братским объятиям.

– Нет, – пробормотал вдруг Рудольф Валентинович. – Не стоит.

Он отстранился, сделав шаг назад и почти прижавшись халатом к стене.

– Почему? – не понял экзекутор. – Ты же сам этого хотел!

– Нет, – повторил Рудик. – Я ошибся.

Подошел к холодильнику, достал оттуда поминальную свечу, которая давеча горела у него, и запалил фитиль зажигалкой.

– Что это ты задумал, мой милый?.. – приязненно, с теплотой осведомился у него человек с лицом Хемингуэя. – Ты что думаешь, будто я испугаюсь какой-то заштатной свечки? Уж если я пилы не испугался, то что мне твой суеверный огонь? Даже и не думай. Я теперь никуда не уйду, коли ты меня сам позвал. Я буду вечно с тобой. Ассистировать, когда ты производишь операции, вместе завтракать, вместе обедать, вместе сидеть на унитазе, вместе лежать в кровати со случайной женщиной и вообще быть вместе всегда и везде…

Рудик же, не слушая, капнул расплавленным воском на стол и начал скатывать его в мягкие шары…

– …А всё для чего? – продолжал вещать экзекутор. – Почему я должен быть с тобой рядом и лежать в кровати со случайной женщиной? Чтобы уличить тебя в твоих преступлениях. Чтобы ты ни секунды не знал покоя, чтобы лез на стену от непереносимой муки, расцарапывал щеки в кровь нечищеными ногтями, харкал розовой слизью, плакал сухими слезами и бил поклоны о равнодушный холодный пол…

Рудольф Валентинович засунул восковой шар в правое ухо. Слегка подработал и подмял пальцами, чтобы он принял нужную форму. Потом сделал то же самое и с левым ухом.

…Мир перед ним погрузился в относительную тишину. То есть со стороны экзекутора слышалось какое-то шуршание, напоминавшее звук однообразного прибоя, но значения слов разобрать было нельзя.

И здесь Рудик понял, что побеждает. В неравной безнадежной борьбе. Причем побеждает не по очкам, как несвежие спивающиеся боксеры, а одним точным ударом патентованного экс-чемпиона.

Мертвец и сам почувствовал неладное. Он начал жестикулировать, волноваться, что-то кричать… Не хватало только одного – чтобы его не видеть, чтобы эта отпетая жалкая фигура с седой бородкой фальсифицированного полярника никогда бы не тревожила зрение…

И Рудик догадался, что ему нужно делать.

Он подошел к аптечке и вытащил оттуда иглу с суровой хирургической нитью, которой зашивал вспоротые животы…

Сосредоточенно завязал на конце узелок.

Приблизился к зеркалу.

Глядя в него, зашил себе сначала левое веко.

Потом зашил правое.

Воткнул иголку в халат.

И мир перед ним исчез, испарился как ненужный и навязчивый морок.

…Он стоял перед людьми, словно новорожденный. Чистый, ничего не видящий и не слышащий. Шарил вокруг себя руками, как делают слепцы. Нащупал спинку стула и оперся на нее.

Лицо Белецкого изменилось. Зашитые глаза и заваренные уши придавали его лицу значительность, в нем появилось нечто торжественно-средневековое. Это был другой человек, которого можно было сначала сжечь на костре, а потом изваять статую, положив к мраморным ногам цветы и фрукты.

Гость внимательно вгляделся в его фигуру. На всякий случай помахал перед глазами Белецкого рукой. Рудольф Валентинович на это даже бровью не повел, хотя почувствовал на щеках теплый ветер.

– Растлитель… Убийца… Кровосмеситель, – сказал на всякий случай экзекутор, но без былой энергии, тихо и безнадежно, даже не надеясь на то, что его услышат.

Хирург счастливо улыбнулся.

Ему было хорошо.

2

Бирюзовое небо Орлеана исчезло, даже палевая желтизна, обычная для лета, куда-то растворилась и стерлась. Наверху висел свинец, холодная серость сводила с ума. Редкие пешеходы сливались с воздухом и были прозрачны. Большинство, наверное, знали об объявленном катаклизме и сидели тихо по своим норам, хотя они первые и должны были пасть.