Орлята

Султан опустился на свое место, весь как-то сжавшись, точно став вдруг вдвое меньше. На узком, недавно бритом лице его резко выступили морщины, на правом виске часто-часто, забилась жилка. Это бывало с ним обычно в минуты большого волнения. Придавив ее пальцем, под ногтем которого виднелись остатки неотмытого машинного масла, с трудом подыскивая нужные слова и превозмогая внутреннюю нерешительность, он едва слышно проговорил:

— Ты, Кашифджан, хоть бы в другой город перевелся… а то у всех на глазах…

Старику мучительно не хотелось обижать единственного сына, и вместе с тем он не мог не высказать тяжелых дум, теснившихся в его мозгу.

Кашиф встал и подошел к стеклянной горке, сплошь заставленной разными безделушками и посудой. Зеркало, висевшее на противоположной стене, отразило его аккуратно подстриженный затылок и белую, холеную шею. До армии Кашиф не позволял себе держаться перед отцом так бесцеременно. Он побаивался его. Но, надев военную форму, Кашиф с облегчением почувствовал, что вышел из-под власти отца. Да и сам Султан стал смотреть на него как на взрослого.

— Я кажется, надоел вам, папа? — опершись плечом о шкаф, бросил Кашиф с подчеркнутым пренебрежением.

Ответ сына возмутил старика.

— Собственное дитя, каким бы оно ни было, не надоедает родителям, — сказал Султан, едва сдерживаясь. — Но, Кашифджан, — продолжал он уже более резко, — я начинаю краснеть за тебя перед людьми. Потом… мне кажется, ты слишком много приносишь продуктов и всего прочего. Неужели тебе столько положено по норме?

На мгновение Кашиф растерялся.

— Что, или отъелись? — наконец проговорил он обозленно.

— Не то говоришь, сын… не то. Скажу тебе прямо: я сомневаюсь… добрым ли путем добываешь ты то, что приносишь в мой дом… Не обижайся на отцовские слова. У меня есть основания думать так… ведь один раз уже было, что ты чуть не пошел под суд, ты сам говорил…

Кашиф покраснел.

— Понимаю, отец! — сказал он, встав на всякий случай в позу напрасно и до глубины души оскорбленного человека. — Что ж, если я такой недостойный сын, могу с сегодняшнего дня перестать ходить к вам. Солдату найдется место где переночевать… — И Кашиф быстро вышел из комнаты, уверенный, что отец остановит его.

— Куда ты? — удивилась мать. — Сейчас самовар вскипит. И обед готов.

— Я уже сыт… Прощайте… — И Кашиф с досады, что расчет его не оправдался — отец и не думает удерживать его, сильно хлопнул дверью.

Минзифа побежала к мужу.

— Что случилось? Что ты наделал? — набросилась она, по обыкновению, на него. — За что выгнал единственного сына?

Обычно только отмахивавшийся от нее, как от осенней мухи, Султан вдруг вскочил на ноги и, стукнув кулаком по столу, закричал:

— Чтобы впредь от Кашифа не брать ни крошки! Слышишь?.. И эту, как ее… Зямзям… спекулянтку… тоже не сметь пускать к нам! Чтобы порога не переступала, духу ее чтобы не было! Понятно?

Старик так кричал, что Минзифа обомлела: она еще ни разу не видела мужа в таком состоянии.

Растерявшемуся от неожиданности Кашифу ничего больше не оставалось, как вернуться в свою комнатку в госпитале, на улице Чернышевского. Эго была вторая неприятность за этот день. Он избегал обычно заходить в палаты, где лежали раненые. Если же и случалось зайти по делу, старался выскользнуть оттуда как можно быстрее. Но сегодня в пятой палате его все же успел остановить раненый, прибывший не так давно с фронта; обе ноги у него были в гипсе.

— Разрешите спросить, младший лейтенант, вас на каком фронте ранило? — добродушно обратился он к Кашифу.

— Я не раненый, я работник госпиталя, — нехотя промямлил Кашиф.

— Значит, врач? Верно, болели, что я вас еще не видел?

— Вы ошиблись, я и не врач… Я…

Раненый вдруг вспыхнул:

— Какого же черта тогда вы здесь путаетесь? Разве не знаете, где сейчас должен быть здоровый мужчина?

— Тише, тише, вам нельзя волноваться, — испуганно оглянулся Кашиф, нет ли среди свидетелей его позора служащих госпиталя, и стремглав выскочил из палаты.

…А сейчас, погасив в своей комнате свет и сцепив на затылке руки, он лихорадочно думал: а почему бы ему и на самом деле не уехать из Казани?

Вот придет на вокзал и сядет в поезд. Дежурный в красной фуражке даст три звонка, раздастся свисток, и поезд тронется. «Пусть тогда повертятся без Кашифа Шамгунова… Будут знать…» — сам не зная над кем, злорадствовал он. Побегут перед его глазами окраины Казани, а дальше — леса, поля, другие города. Что ж тут плохого?

Пока эти леса и поля вставали в его сознании, как некая туманность, он мог думать об отъезде сколько угодно. Но лишь только действительность представала перед ним во всей своей конкретности, он отступал. Легко сказать — ехать! А куда? В госпиталь другого города? Но каким образом он осуществит это? В таком случае — на фронт, в огонь? Но его душе мелкого себялюбца совсем не улыбалось рисковать своим благополучием, а тем более жизнью. С какой стати? Он хочет жить для себя. Он еще не потерял надежды жениться на Мунире.