Орлята

Фронт быстро сближает людей. Не прошло и недели, как Хафиз чувствовал себя на батарее вполне своим человеком. Минуты затишья он проводил с Хаджар. От нее он узнал, что комиссаром у них в полку Петр Ильич Белозеров. Вспоминая школу, шумные комсомольские собрания, товарищей, любимых учителей, сады и парки Казани, они забывали, что находятся на переднем крае. Батарейцы по-разному относились к этим встречам двух школьных друзей. Бомбардир по-отечески радовался за них. Смелый и бесстрашный Степанов, уже пытавшийся предлагать свое горячее сердце девушке и вне службы всегда по-мальчишески красневший и терявшийся перед ней, не скрывая этого, ревниво следил за каждым их шагом; иные втайне завидовали Хафизу. Но никто не смел подумать о Хаджар плохо. Все старались оказать ей внимание. Если случалось переночевать под дождем, в открытой степи, все наперебой уступали свою плащ-палатку. Золотов называл девушку не иначе как «дочка» и «солнышко наше», просил быть осмотрительнее в бою. А Хаджар во время боя помнила только о своих раненых и не считалась с опасностью. Она ползла в самое пекло, лишь бы поскорее подать первую помощь. Сумка ее ломилась от писем, что слали ей из госпиталя и медсанбатов лежавшие там батарейцы. В самых простых словах, но от всей солдатской души благодарили они ее за то, что она спасла им жизнь, писали, что никогда не забудут ее. Те, что помоложе, посвящали ей стихи; постарше — обещали назвать ее именем дочерей, чтобы память о ней сохранилась на всю жизнь; звали к себе в гости после войны — в Сибирь, на Урал, в Среднюю Азию, на Украину, в Крым, на Кавказ. Читая эти письма, Хаджар то улыбалась детски сияющей улыбкой, то украдкой, чтобы никто не заметил, утирала слезу. Она не бросила ни одного письма, — ей казалось, что этим она глубоко оскорбит чувства писавшего.

— Ты очень изменилась, Хаджар, — сказал ей как-то Хафиз. — Только глаза остались прежними.

— Нет, и глаза, наверно, не прежние, Хафиз, — ответила Хаджар, глубоко вздыхая. — Столько они видели за это время горя, столько крови и слез, что прежними они быть не могут. Я сейчас живу только двумя чувствами — ненавистью к врагу и безграничной любовью к родине. Правда, и на войне есть мелкие, скучные, будничные дела. Но в жизни людей, ежеминутно находящихся в опасности, больше таких минут, когда все это отходит на задний план, душа точно очищается, раскрываясь для больших чувств. Верно ведь?

— Я на фронте без голу неделя, мне рано говорить, но, думается, ты права.

Хаджар задумалась. Они сидели на большом камне у входа в блиндаж. Солнце садилось, последние лучи его где-то далеко, в степи, залегли разноцветными огнями осколок снаряда. Горизонт на западе от края до края покрылся перистыми розоватыми полосками. Степь широкая — глазом не охватишь — тоже розовая. Было тепло. Ошалело жужжа, налетали на беседующих друзей майские жуки. Стояла минута затишья, столь редкая на передовой.

Хафиз впервые разглядел на правой щеке Хаджар розовый шрам.

— Ты была ранена, Хаджар?

— Очень легко. Под Харьковом царапнуло, — отмахнулась она.

И Хафиз понял, что думы ее сейчас далеко. При свете заката загорелое и обветренное лицо ее казалось печальным.

— Как хорошо, что мы встретились, — тихо, точно про себя, произнесла Хаджар. — Бывает, так хочется излить кому-нибудь все, что лежит на душе… А тебя я не стесняюсь, как других. Знаешь, иногда, особенно после очень тяжелого боевого дня, я завернусь в плащ-палатку, лягу на землю лицом к звездам и думаю, думаю про наше горе… Какую глубокую рану нанесли нам фашисты, сколько сел, городов превратили в развалины… — Хаджар смолкла на секунду, потом вдруг сжала руку Хафиза и заговорила быстро-быстро и горячо: — Мы, конечно, восстановим разрушенные села, разрушенные города и даже сделаем их лучше, чем они были. У советских людей на все сил хватит. А вот жизнь человеческую не вернуть… Тебе еще не приходилось, а я видела… сколько прекрасных людей схоронили мы в этой бескрайней степи. Как вспомню об этом — мозг жжет, сердце переворачивается.

Горизонт на западе гас, окутываясь голубоватой дымкой. В степи темнело.

Хаджар задумчиво продолжала:

— На прошлой неделе умер от ран ефрейтор Никодимов. Я развязала его вещмешок, чтобы составить опись. Была там неначатая банка американских консервов. На крышке ее ефрейтор нацарапал: «Вот он, второй фронт». Хафиз, почему они так бесконечно тянут? Неужели не видят, сколько мы пролили крови?

— Что им наша кровь… Чем слабее мы окажемся после войны, тем легче будет, рассчитывают империалисты, заставить нас плясать под их дудку и затеять войну с нами.

— Что ты, Хафиз! — схватил Хаджар Гайнуллина за руку, — Неужели после такой войны кто-нибудь в мире осмелится снова толкнуть человечество на этот губительный путь?!

— К сожалению, Хаджар, это не исключено.