Орлята

До сих пор Саша видел фашистов только на газетных фотографиях, только на плакатах и карикатурах. А теперь живой вражеский солдат стоял всего в каких-нибудь двадцати шагах от него и покойно чистил зубы...

Затем во дворе появились еще два немца в солдатской форме; они что-то сказали тому, который мылся, и все трое засмеялись.

Немец кончил умываться и ушел, а на голубом умывальнике осталась лежать зубная щетка в футляре.

Над поселком висела непривычная тишина. Раньше бежали мимо поезда, останавливались на минуту у деревянной платформы, в лесу весело отдавались паровозные гудки. Но теперь железная дорога была разрушена, рельсы уже начинали темнеть, и в поселке было тихо — только где-то отчаянно билась и кудахтала курица...

В доме Бородулиных тоже стояла тяжелая, тоскливая тишина. Кашлял, вздыхал отец — в свое время прошел он и первую империалистическую, и гражданскую, а теперь был и слишком стар и болен, чтобы воевать; на фронт не взяли, в партизаны идти — лишняя обуза людям.

В полдень к Бородулиным пришла соседка, села к столу, заговорила шепотом. Ходят слухи, что в Оредежи немцы повесили трех человек — повесили прямо на телефонных столбах, просто так, ни за что, для острастки...

Саша молча смотрел в окно. На подоконнике, закапанном фиолетовыми чернилами, ровной стопкой сложены учебники для седьмого класса: «Алгебра», «История» в потрепанной, разрисованной обложке, «Конституция». Отсюда, из окна, хорошо виден и соседний двор, и голубой умывальник, и зубная щетка на нем.

Саша вслушивался в торопливый, испуганный шепот и опять видел перед собой сегодняшнего немца. Видел, как он тщательно и долго чистит зубы, как со вкусом намыливает лицо, как бесшумно шлепаются на землю белые хлопья пены.

Саша думал о винтовке. Хорошо, что он подобрал и спрятал в лесу эту винтовку. Винтовка и две обоймы. На первое время хватит.

Вечером он взял мешок и стал собираться.

— Я ухожу, — сказал он отцу.

Отец долго молчал, думал о чем-то своем. Лицо осунулось, морщинистое, совсем старое.

— Ну что же. Иди...

На мать Саша не смотрел: он боялся, что она станет уговаривать, просить остаться, начнет плакать — почему именно ее сын должен идти из дома, куда ему к партизанам, мал ведь еще... А что он скажет? Он никогда не умел объяснять словами свои поступки.

Но мать только наклонила его голову, прижала к себе, перекрестила неожиданно.

— Ладно... Чего уж... — сказал Саша.

На улице было темно. Осторожно, задворками, он вышел из поселка. Впереди чернел лес.

Мотоцикл приближался. Тарахтенье мотора все нарастало. Неожиданно Саша почувствовал, что его трясет. Ведь день он пролежал здесь, в кустарнике, возле мостика, наблюдая за дорогой. Но дорога была пустынна. И вот теперь, когда он уже решил уходить, вдруг вдали, за поворотом, послышался шум мотора.

Саша плотнее прижался к земле, стараясь унять Дрожь. Но винтовка прыгала у него в руках, и он боялся, что не сможет выстрелить.

Мотоцикл выскочил из-за поворота. Машину подбрасывало на выбоинах, и солдат в темных очках, в шлеме пригибался совсем низко к рулю.

Перед самым мостиком он вдруг сбавил скорость, и тогда Саша выстрелил. Почему-то он не слышал выстрела, но только ощутил короткий удар в плечо и увидел, как мотоцикл рванулся вперед, заваливаясь вправо. Человека в шлеме отбросило в сторону.

Саша вскочил и кинулся на дорогу. Переднее колесо мотоцикла, задранное кверху, еще вращалось. Оно вращалось сначала быстро, потом все медленнее, медленнее и наконец совсем остановилось. Мотоциклист был мертв.

Саша оттащил мотоцикл в сторону и спрятал в кустах. Потом снял автомат с немца. Он действовал быстро и спокойно. Даже странно — он не чувствовал сейчас ни страха, ни волнения, точно вовсе и не его еще пять минут назад била дрожь...

Автомат Саша отнес в небольшой полуразрушенный сарай, где раньше хранили сено. Теперь здесь была его база. Здесь, в сене, он прятал мешок с продуктами, патроны, здесь ночевал.

Отыскать партизан оказалось не так-то просто. Днем Саша бродил по лесным дорогам, поросшим травой, по заброшенным просекам, по едва заметным, прошлогодним тропинкам. Он вслушивался в тишину, все ждал, что вот сейчас его окликнет партизанский часовой. Но лес был тих и безлюден. Только с шорохом опускались па землю листья.

Наступил сентябрь; по ночам теперь все чаще выпадали густые туманы, и к утру одежда набухала, тяжелела, становилась сырой и холодной.

Иногда с рваным мешком за плечами, в старой, растрепанной ушанке, Саша появлялся в соседних деревнях, прислушивался к разговорам, пробовал расспрашивать о партизанах. Но люди были недоверчивы и настороженны. Одни отмалчивались, другие смотрели на него сердито: иди, иди, парень, своей дорогой...

Говорили, что немцы уже у самого Ленинграда. По ночам в небе гудели, надрываясь, немецкие бомбардировщики — они шли на север.

Саша лежал в темноте, смотрел в звездное небо, и порой его охватывало отчаяние: может быть, и нет никаких партизан, может быть, только он один бродит по лесу со своим автоматом.

«Один... Ну и пусть один...» — упрямо думал он.