Орлий клёкот. Книга вторая

После чая из пузатого самовара Лектровский принес схему предстоящей экспедиции, которую он прежде так небрежно бросил на свободное кресло, аккуратно развернул ее, и все склонились над ней, вначале молча изучая ее, а уж затем принялись обмениваться мнениями. И решающим всякий раз становился совет Богусловского.

Они говорили о сроках, они мечтали о реальном воплощении в жизнь их ученого труда, и никто из них не проявил трезвости, не сказал смело, что и на сей раз экспедиция несвоевременна и, стало быть, бесцельна. Да, они больно переживали за Испанию, они каждый день читали и слышали о фашизме, они знали, что Европа содрогается под гусеницами гитлеровских танков, они понимали и агрессивную суть фашизма, и главную направленность его агрессивности, но, понимая все это, каждый из них продолжал жить так, как привык жить, делал то, что привык делать, планировал свое будущее без всякого учета фашистской угрозы.

Да разве только вот эти ученые и увлекшийся их идеей пограничник считали, что время ратных богатырей миновало, уступив место богатырям труда? Обыватель, он всегда остается самим собой. Если вечером под впечатлением прочитанного об очередной наглости фашистских молодчиков он растревожит свою душу нерадостными картинами будущего да так запечалится, что не вдруг уснет, то утром вновь поспешит к своему рабочему месту, в свой кабинет, в свою лабораторию или мастерскую решать привычные производственные и житейские дела, вовсе не соизмеряя их с тревожностью обстановки.

Богусловский просто не мог по роду своей службы жить обывательски, он только увлекся и забылся на какое-то время, о чем станет вспоминать со стыдом уже на следующий день.

Утром за ним и за отцом заехала машина начальника войск и повезла их в Кремль, В тот самый Кремль, спасая который он едва не поплатился жизнью. Прежде Богусловский никогда не бывал в Кремле, все ему было внове, все покоряло фундаментальностью, поразительной гармонией и изящным величием — такое чудо мысли и рук могла создать лишь великая страна, ее великий народ.

— Гордись, сын мой, честью, тебе оказанной! — хотя и негромко, но с взволнованной торжественностью проговорил отец. — Но и цени!

Нет, Михаил в те минуты не мог ни гордиться, ни оценить важности момента. Он, как и все, ждал начала церемонии, представляя себе ее ход мысленно, как первоклашка перед вызовом к доске, повторял слова, которые надлежало ему сказать после получения ордена: «Служу делу рабочего класса!» Он почти не воспринимал реальности происходящего, не воспринял и слова отца, хотя тот повторил:

— Какой почет! Гордись, что возвеличил имя наше — Богусловских!

Зал взорвался аплодисментами, когда отворилась боковая дверь и к хрупкому столику, на котором аккуратными стопками высились коробочки с орденами и медалями, а к каждой стопке прижимались орденские книжки и удостоверения, подошел тот, кому предстояло вручать награды собравшимся. Он мягко улыбнулся от сознания приятности и важности своей миссии, и эта добрая улыбка высокого правительственного человека будто подстегивала собравшихся на торжество, и они хлопали в ладоши с заразительным восторгом. Но едва лишь, подняв руку, высокий правительственный человек, посерьезнев лицом, сказал первые слова: «Сегодня набатно звучит страшное слово — война!» — сразу же напряженно и тихо стало в зале, только что восторженно сиявшие лицами краскомы посуровели.

— Фашизм топчет Европу. Империалисты всех мастей пытаются прощупать прочность наших границ, крепость нашей Красной Армии. Они получают достойный отпор. Мужество красноармейцев и краскомов беспредельно…

Зал было зааплодировал, но, подчиняясь поднятой руке, сразу же затих.

— Но даже среди военных людей еще много благодушествующих. Сегодня, когда важно порох держать сухим, беспечности не место, ибо фашизм не только бряцает оружием, но и пускает его в ход. Безжалостно пускает и коварно. Отмобилизованные дивизии гитлеровцев уже близко от наших границ…

Михаил жадно впитывал слова оратора, который с суровой будничностью говорил о грозовых раскатах войны, неумолимо надвигающихся на нашу страну и с запада, и с востока, но вместе с тем он, словно со стороны, оценивал свое поведение, не словесное, а конкретное, действенное, в последние годы. Нет, он не благодушествовал, он бдителен был сам и воспитывал бдительность у подчиненных; бороться, однако, со злом (хотя он и сделал для себя верный вывод, что зло то имеет конкретную цель — выбить из седла самых опытных, самых умных краскомов) не бросился с азартом верящего в свою правоту. Он по сей день не знает, кто дважды пытался посадить его в тюрьму. Сейчас он вполне был согласен с Лектровским, считая его слова «Волю класса выполняют реальные люди. Реальные! С ними и следует скрещивать клинки» совершенно точными.

Слова точные. А дела? Ученые собираются в экспедицию, совершенно не думая о полной ее ненужности и на этот раз…

«Я тоже хорош! — корил себя Михаил. — «Время батыров труда»! «Время не меча, а мира»! Когда наступит оно, такое время?!»