Орлий клёкот. Книга вторая

— Ты почитай, а я — на кухню. К ужину не все готово. — Улыбнулась с привычной Михаилу добротой и добавила: — Молодец наш Владик. Молодец.

Богусловский побежал глазами по строчкам. Торопливо-радостным: «Ура! Нас поддержали. Сокращен срок обучения для нашей, добровольцев, группы. Досрочный выпуск и — фронт…»

Не сходились концы с концами. Чего бы, казалось, Анне радоваться вместе с Владленом, что тот уже ранней весной окажется на фронте? Грустила непомерно, отправив в училище, где еще не свистят пули, и вдруг — резкий возврат к спокойствию и даже к радости. Не вдруг такое осмыслишь. Даже если хорошо знаешь женщину, если любишь ее все еще сильно.

А возможно, письмо стало только внешним поводом? Не может же она не понимать, что бежит из дома он, Михаил, не только из-за работы? А дома, хоть старается он не меняться, быть прежним, но невольно возникают у них молчаливые паузы. Слишком длинные. И хотя оправдывается он усталостью, но разве не поймет истинной причины умная женщина? Вот и решила, возможно, перебороть себя Анна, помня обещание быть не только верной женой, но и помощницей. А помощь ее — в заботливой поддержке, в домашнем уюте и спокойствии. А ему это сейчас ох как необходимо! На пределе сил он. И нравственных, и физических.

Мужественно, если это так. Для любящей матери — это подвиг. Поясно можно поклониться ей.

Но, вполне возможно, и впрямь она по-новому после этого письма взглянула на сына. Как мать солдата. Ей ли, воспитанной в офицерской семье, жене краскома, не понимать воинского долга мужчины в то время, когда так жестоко бьется страна за себя, за право оставаться свободной? Патриотизм россиянки, патриотизм советский воспрянул, наполнив любовь материнскую иным смыслом.

И будто специально, чтобы подтвердить именно это, второе, предположение, чтобы больше не мучился муж в догадках, Анна вышла из кухни. С гордой веселостью спросила:

— Прочитал? Видишь, какой молодец наш Владик! Ускорить выпуск — его идея. Скольких увлечь сумел, а? Группу целую! Хорошего сына воспитали мы.

— Что верно, то верно, — кивнул Михаил Семеонович, откладывая письмо и берясь за «Правду». — В ногу с народом шагает.

— А все виделся ребенком-белоручкой. Нет, он — муж… Ой, — спохватилась Анна, — не пригорели бы пирожки!

Не читалось Богусловскому. Даже сводки Совинформбюро прошмыгивали мимо сознания. Трудно разувериться в том, во что приучил себя верить. Ох и трудно! Но особенно трудно не выказывать своего душевного непокоя, и Михаил вел внутренний монолог, определяя линию своего поведения, жестко наступая себе на горло:

«Все! Никаких эмоций! Трещине нельзя давать шириться. Ты знал, на что шел, когда шагал в ее дом с предложением. Знал и — знай! Но — один. Без посторонних. Тем более — без Анны…»

Через несколько минут он, так и не прочитав ничего толком в газетах, встал и пошел на кухню. Предложил с готовностью:

— Чем тебе помочь?

— Как всегда. Колбасы и сыру порежь. И станем стол накрывать.

Проблема стола их занимала совсем мало времени, и вскоре разговор вновь пошел о сыне. Вспомнили и о его походе в военкомат, но говорили не об огорчении, какое принес он им тогда, а о настойчивости, даже упрямстве, и теперь они хвалили эти в нем нужные для мужчины черты. Они подсчитывали (хотя каждый из них сделал это не раз, особенно Анна), когда Владлен поедет на фронт, и гадали — на какой.

— Хорошо бы — на Центральный. В Москву бы заехал, дедушку бы своего навестил.

— Утопия! Непозволительная роскошь, — возразил Михаил, вовсе не предполагая, как окажется он не прав: под самую Москву попадет их сын, а перед тем, как поехать на позиции, проведет вечер и ночь с дедом своим.

Теша себя воспоминаниями о Владлене и предположениями о его будущем, они готовились к встрече гостей, которые давно, все военное время, не бывали у них. Успели все приготовить, даже осталось немного времени свободного, и Михаил с Анной еще раз стали перечитывать письмо сына, радуясь за него и гордясь им. А когда пришли Оккеры, Анна первым делом прочла им самые важные, как ей казалось, строчки из письма и так же, как говорила Михаилу, сказала и им:

— Молодец наш Владлен. Его идея. — И добавила: — Жаль, Вику не взяли с собой. И ей интересно письмо почитать.

— Вика у нас в кружке радистов. Только и разговоров: выучусь и — на фронт, — с грустью, но в то же время с заметной гордостью ответила Лариса Карловна. — Мы звали ее, так — куда там! Никак, видите ли, нельзя ни одного занятия пропустить.

— Какой же фронт?! — воскликнула Анна Павлантьевна. — Она же только в девятый класс пошла. Да и сама — тростиночка.

— Что делать? — вздохнула Лариса Карловна. — Я уж, Аннушка, крашусь. Седина вовсю пошла. А с другой стороны, подумаешь, как можно сейчас не рваться на фронт? Была бы я помоложе, пошла бы сама в разведку, как в гражданскую. Теперь, правда, тоже можно, не старуха еще, только как Володя мой без меня? Груз вон какой тянет. Так что мы с тобой, Аннушка, свою ношу несем, а дети, что ж, пусть свою несут. Не стану я держать Вику. Нет, не стану. А седина? Ее закрасить можно.