Орлиное гнездо

Федос подымался в гору. Пламя между облачным куполом и землей не гасло. Край туч накалился докрасна. В сердце Федоса не умирала надежда.

Они уже были возле самого Егорова дома, а закатные костры продолжали пылать, раздуваемые ветром с моря. Он гудел в проводах и шуршал щебнем в сопочных осыпях.

Пересекая Федосу и Семену путь, падали редкие снежинки, вестники большого бурана.

Над Орлиным Гнездом шумела снежная весна.

10

На вершине Орлиного Гнезда, перед домиком Егора Калитаева, Федос остановился — перевести дух. Семен задумчиво смотрел на лежащий внизу задымленный город, смутно различимый сквозь завесу летучего снега. Невдалеке от калитаевской избушки, на обдутых ветром камнях, там, где в первый приезд Федоса торчала развалившаяся сторожевая башенка, одиноко стоял деревянный геодезический знак. Был похож он на неведомого путника, который случайно забрел сюда, широко расставил для упора голенастые ноги, чтобы не сбило тайфуном, размашисто раскинул руки, будто хотел обнять неохватимый простор, да так и замер на месте, глядя сверху на город, на море, не в силах оторвать взгляда от увиденной красоты. И Семен тоже упористо расставил ноги, навалясь грудью на невидимую ветровую стену, и тоже смотрел не насмотрясь, чувствуя себя одинокой залетной птицей: с такой высоты ему еще не приходилось видеть землю.

Вокруг было пустынно — дома на сопке стояли далеко друг от друга. И Семен снова ощутил тоску по Бакарасевке. О ней напоминали ржавые, гремучие листья монгольского дуба, совсем такие же, как у тех низкорослых дубков, что росли по склонам сопочки на окраине Бакарасевки, вдоль дороги в «Звезду».

Федос давно уже отдышался, но входить в дом Егора не спешил, а все оглядывался по сторонам, снова припоминал давнюю свою поездку сюда на пароходе «Петербург» и не узнавал знакомых когда-то мест.

— Лесок черный тут при мне был. А ноне — голынь каменная. И зачем этакую-то красоту порушили? — недоумевал Федос.

У ветра прибавилось силы, и он стал бросать на землю тяжелый, мокрый снег. Клочкастые хлопья густо ложились на мерзлые камни, ветер посвистывал в ветвях дуба, и чудилось, что это снег рассекает со свистом воздух. Листья жестянно погромыхивали, но не падали на землю, словно не замечали бури.

— Никак Федос? — услышал Лобода позади себя удивленный возглас Егора. — Каким ветром, паря, занесло?..

Калитаев, пришедший только что с работы, опустил на землю брезентовую замасленную сумку, в которой носил на завод еду, широко размахнул руки и дружески обнял Федоса. Потом распахнул перед ним дверь и пропустил гостей вперед.

В сенцах — точно таких же, как и в федосовской избушке, — стояла потемневшая от времени кадка с водой. В ней, позванивая о хрусткую ледяную корочку, плавал железный черпак. В углу, над широким тазом, висел крашенный белой краской рукомойник с медным начищенным стерженьком «подай, господи». У противоположной стены приткнулась поместительная, затянутая проволочной решеткой клетка с курами. На вбитых в стену гвоздях висели духмяные пучки сухой полыни, мяты, ромашки и еще каких-то трав. На полу лежала груботканая ряднинная дорожка. И все это было таким деревенским, знакомым до слез, будто очутился Лобода в родной хате.

— Принимай гостей, Ганнушка! — громогласно возвестил на весь дом Егор.

Навстречу вышла жена Калитаева, улыбчиво оглядела вошедших голубыми, похожими на скромные полевые цветы глазами, без нужды поправила косынку на голове и пригласила в комнаты. От ее слов — наполовину русских, наполовину украинских — Федосу еще больше казалось, что он в своей Бакарасевке, и впервые после дорожных передряг он почувствовал полынную горечь разлучной тоски. А красивая спокойной, негромкой, словно бы застенчивой красотой Ганнушка в белой косынке на русых волосах всем видом своим напоминала Евдокию — даже круглые серебряные серьги в ушах были такие же.

Ганнушка помогла гостям сложить в кухне вещи, достала из комода полотенце, и все трое — Егор, Федос и Семен — пошли к умывальнику. Пока они с нескрываемым удовольствием, шумно отфыркиваясь, разбрызгивая ледяную воду, полоскались у рукомойника, Ганнушка подбросила в плиту угля, чтобы подогреть обед, поставила самовар. Когда мужчины вернулись на кухню, самовар уже завел комариное пенье, постепенно меняя голос на шмелиный.

Кухня занимала половину дома. Здесь стоял большой стол, за которым обедали и, судя по чернильным пятнам на клеенке, готовили уроки. На отскобленном до белизны полу лежали ряднинные половики.

В ожидании еды сидели за столом, с интересом оглядывая друг друга, расспрашивая о прожитых годах. Много лет минуло со дня памятной встречи на Федосовом маковом поле. Егор с виду не постарел: волосы оставались такими же черными, без седины, да и лицо — темное, обветренное — казалось молодым, и только от глаз к вискам время проложило свои путаные ручьистые тропки. И совсем невидимым стал жгутик шрама от казацкой шашки, только неровно сросшаяся бровь напоминала о партизанской стычке с врагом в буреломной Уссурийской тайге.