Орлиное сердце

Тяжелое и неспокойное время. Будто и панщина уже забылась, словно ее и не было, а на самом деле наступила новая панщина, хитрее старой. Когда-то Махлай нагайкой выгонял работать на пана, а теперь люди сами идут, снимают перед панским управляющим шапку и просят, чтобы разрешил им эту панщину отработать. А не пойдешь — пропадешь с голоду. Вот какое наступило время.

В селе безземелье душит крестьян. Земля-то есть, но у кого? У пана да у нескольких сельских богатеев-шкуродеров. Некоторые покидают Ометинцы, выезжают на заработки в Винницу, Тульчин, Одессу и даже Киев…

Петр тоже подался бы странствовать, может, какой грош и заработал бы где-нибудь, хоть немного бы этих податей оплатил. Но как пойдешь? Силы уже не те…

Ежедневно сотские да старосты, как псы, гавкают под окнами: неси, давай, а то… Что — а то? Что вы возьмете у Петра? Старого Бровка потянете с привязи? Или, может, кресты да медали на подати заберете? Когда-то волостное начальство с уважением смотрело на эти награды, а теперь… В прошлом году нацепил на пасху их, а старшина увидел и закричал:

— Снимай эти побрякушки! О войне уже все забыли, а после того царя, от какого медали, уже третий царствует во славу господню…

А Петр не вытерпел, ибо не покинула его на старости лет матросская запальчивость, гордость:

— Кресты эти за то, что я русскую землю от врага защищал… За храбрость! А царский род был один — один и есть… Не болтай лишнего, старшина, а то за такие слова…

— Ну, ну, замолчи! — погрозил тот пальцем. — Я теперь больше царю служу, чем ты ему служил…

Как-то приехал из Винницы племянник Тымка Голоты Антон. Он в кузнице у горна работает. Интересно же, лихо его матери, рассказывал… Говорит, приходил к ним один человек, в очках, в чистой одежде, с виду будто и пан, а сам вел разговоры против панов: как рабочий люд живет и как он должен жить. И, упаси бог, не скажите только нигде — против царя говорил!..

Против панов — это правда, пусть бы все они треснули за один раз. Рабочий люд, мужик дожил до того, что хоть торбу через плечи да иди по свету… Оно все так… Но против царя? Против царя-батюшки? Это что-то не то. Что-то не туда, видно, гнет тот в очках. Петр так и сказал тогда Антону.

— Ге, — усмехнулся он. — Ты в царя веришь, как мой дед в бога… Царь тоже пан, только в тысячу раз больший, чем все другие…

Тяжело разобраться в этом уже старому Петру. Да и некогда… Сразу после возвращения в Ометинцы прицепилась к нему нищета, никак не отгонит ее. Сначала по чужим хатам скитался, а как женился, то перешел в хату, доставшуюся от покойного тестя. То и дело приходилось подпирать палками, а то бы упала. Много труда положил, чтобы хоть какой-то кусок черного хлеба был на столе. А потом уже и сын вырос, женил его…

Прядет, бывало, Наталка вечером кудель, а Петр в это время что-то мастерит на скамейке.

— Сколько ты воевал того турка или какого-то там чужинца, кровь свою проливал за царя, крестов вон сколько за это имеешь, а живем как нищие… — заводит один и тот же разговор жена. — Разве же царь не может подумать о тех, что…

— Замолчи, Наталья! — стучит молотком по скамейке Петр. — Не твоего это ума дело! Царь царем, а русская земля — землею.

— Много ты завоевал себе той земли: на кладбище три аршина…

Клонит седую голову в тяжелых думах Петр Кошка, бесстрашный герой севастопольских бастионов, георгиевский кавалер… Что же делать? Куда кинуться, чтобы как-то избавиться от нищеты? А что, если к самому царю-батюшке податься? Явиться пред его светлые очи со всеми наградами? Царь все может — на то он и царь…

Добраться бы Петру к его величеству, тогда бы он все рассказал и о себе, и о Гавриле, и о Степане, и о Тымке, и о Миколе — обо всем их бедствующем, горемычном селе, обо всех замученных крестьянах; ударил бы челом: заступись, защити, батюшка!

Однажды Петр прибежал домой веселый, возбужденный.

— Новый царь короноваться будет, велено во всех церквах звонить в колокола! — с порога крикнул он жене. — Только с кем бы посоветоваться, чтобы кто из грамотных людей разъяснил…

— Пойди, Петро, к отцу Афанасию. Он, наверное, знает, что к чему…

— Не люблю я этих бесовых попов, — сплюнул Петр. — Ненасытное и лживое отродье.

— Да уж про царя, может, не соврет. Греха побоится.

— Поп и самого черта с рогами не побоится, не то что греха…

Но все-таки пошел.

Отец Афанасий жил возле церкви в просторном доме под зеленой железной крышей. На стук Петра поп вышел в коридор. В длинной черной рясе, растрепанный, он небрежно благословил Петра и подставил руку для поцелуя, но старый матрос сделал вид, что не понял этого жеста.

О нет, пусть поп хоть треснет, Петр не будет целовать его руку. К лицу ли севастопольскому матросу, который не кланялся английским ядрам и французским пулям, унижаться перед ометинским попом?

Священник стоял, сложив на широком животе руки. Петр коротко изложил свое дело: правду ли гутарят люди о короновании нового царя? Если правду, то когда оно будет?

— А зачем тебе об этом знать, раб божий? — недовольно пробурчал поп.

— Хочу на это коронование поехать. К царю пробиться попробую…