Орлица Кавказа (Книга 1)

Она никак не могла примириться с давним увлечением мужа пушкинской поэзией, с "опасными" сомнениями и "крамольными" колебаниями, и стремилась внушить ему мысль о необходимости твердокаменной стойкости в служении самодержавной власти. Она хотела обратить мужа в свою веру! И сколь решительна была Мария, столь же был нерешителен Сергей Александрович.

Волнения в каземате привели к тому, что в чете Белобородовых обозначился раскол: там, по ту сторону борьбы — полное внутреннее единомыслие отважной четы гачагов, здесь, в покоях уездного начальника — враждебное противостояние высокородных супругов!

— Не так, дорогая моя, все просто… Не выкорчуешь мужика, не вырвешь с корнем инородцев, как ты изволишь думать, не выжжешь огнем! — продолжал муж.

Мария Федоровна покачала головой.

— Знакомая песенка! Может, ты и программу своих действий сочинил?

— Программу диктует сама жизнь.

— Ну-ну. Поклянись, что нет у тебя программы!

— Не знаю, Мария, я сам подчас себя не понимаю… — неожиданно признался Белобородое, бессильный вразумить жену, уже и не решившийся бы поручиться за то, останется ли она преданной ему в трудный час и в то же время он был не в состоянии утаить от нее переживаемый втайне разлад со своей совестью. — Ты не можешь себе представить, — сказал полковник, — с какой подозрительностью присматривается ко мне присланный офицер. Иногда мне кажется, что я сам поднадзорный… Он сует нос во все дела, оскорбил узницу, заварил эту кашу в тюрьме, а мне расхлебывать…

— А как ему с разбойницей обращаться?

У Марии Федоровны на обнаженных руках кожа пупырышками покрылась.

— Пойми, что оскорбительное обращение с заключенными недопустимо!

— С заключенными или с разбойниками?

— Видишь ли, — терпеливо разъяснил Белобородое, — за каждым узником стоит какой-то род, селение и заступник…

— Ну и что?

— Я хочу сказать, и Хаджар не одинока, и у нее есть заступник, вооруженный, сильный — Гачаг Наби! И, более того, вся местная беднота, и кочевой, и оседлый люд горой стоят за гачагов. Неспроста ведь и песни о них поют в своих кибитках! И песни эти слышатся в самом Гёрусе, в каземат проникают, сеют смуту и ропот!

— И потому надо поскорее затянуть им рот! — Мария Федоровна даже каблучком изволила топнуть.

— Это невозможно!

— Для тебя — невозможно! — Мария сорвалась на крик и, бросив в исступлении — Нет, нет! — прошла в спальню, хлопнув дверью. Но и здесь, как на грех, ей попался на глаза раскрытый томик Пушкина, лежавший на тумбочке у кровати мужа, и она схватила раскрытую книгу.

— Дворянство… — бормотала она, — ересь, чушь.

Длинные хищные пальцы с остервенением швырнули книгу в камин, и вот уже покоробился переплет, вспыхнули, заполыхали опасные "крамольные" слова, и тонкий дымок взвился струйкой, ушел в зангезурское высокое небо…

Глава пятнадцатая

Итак, Белобородое неожиданно для себя убедился в том, что, помимо назойливого, как овод, опасного соглядатая, есть еще один человек, от которого можно ждать подвоха — его собственная жена… Разговор они не возобновляли, но Белобородова тяготило то, что он вольно или невольно оказался в положении оправдывающегося.

И еще: соглядатай в погонах позволил себе наглое самоуправство, возмутившее весь каземат, а он, Белобородое, облеченный всей полнотой административной власти не одернул его, хотя и не поддерживал. Сомнения мучали Белобородова.

Он полагал свое обращение с населением и свой образ действий правильными. Правда, он не воспрещал и не мог запретить ни приставам, ни старостам пускать в дело кнут или розги; как и в других губерниях и уездах, и здесь, в зангезурских краях, там, где власть имущие не ощущали непосредственной угрозы со стороны отряда Наби, царили те же рукоприкладство и самоуправство. И здесь, в глухих вотчинах, каждый мироед поступал, как заблагорассудится. Мучили и правых и виноватых, строптивых давили и вновь превращали в безропотных рабов. Там, куда Гачагу Наби не добраться, не дотянуться, могли бедноту и крова лишить, и с земли прогнать, орошенной кровью и потом. Даже в разгар зимы, даже малых и сирых, слабых. А то и спалят дотла жилье и прах по ветру развеют. И по ту и по эту сторону Аракса — одно и то же. Приглянется молодица из бедных служанкой возьмут в дом, натешатся, обесчестят, а чтоб концы в воду спрятать еще и несчастную опорочат, со свету сживут, до петли доведут… Вырастит хлеб беднота — отдавай львиную долю, а то и все подчистую на току заберут, заграбастают в помещичьи закрома… Словом, своя рука — владыка.

А не будь такого гнета и грабежа — чего ради Наби бросил бы землепашество, с какой бы стати за оружье взялся, в гачаги подался? Чего ради его подруга верная обрекла бы себя на опасности, томилась бы в каземате, как нынче томится?