Орлица Кавказа

Хотя я судьбой на заре моих дней,
О нежные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз;
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ…

У Гоги недостатка в примерах не было.

— А как наша «христианка»? — Людмила переводила испытующий взгляд на Тамару. — Как ты смотришь на движение гачагов?

— Как я — так и она, — опережал ответ неуемный Гоги.

— Я?.. Мое место там, где Гоги, — вспыхивала Тамара и смущенно добавляла: Честно говоря, я не представляю, как я могу стрелять… убивать…

— Ясно… — разочарованно вздыхала Людмила. — Ты — против кровопролития…

— Не знаю. Я сама себя еще не знаю… Но я считаю — надо помогать всем, кто борется за правое дело.

— Помогать — но как? — не отставала решительная Людмила.

— Всем… Всем, чем можно.

— С оружием в руках?

— Если придется…

Андрей укоризненно косился на подругу. Но Людмилу не так-то просто было унять:

— А за помощь — могут и подстрелить…

— «Суждены нам благие порывы», — грустно вздыхал Гоги.

— Ты говорил вот о кавказской женщине… И у нас были воительницы… Против Наполеона сражались… — И Людмила рассказала о храбрых русских женщинах, о декабристских женах.

… Вскоре Гоги с Тамарой пришлось расстаться и с друзьями, и с Петербургом; их исключили из академии без права поступления в другие учебные заведения. Наверное, донес кто-то об их горячих речах.

Глава восемьдесят вторая

В доме старой княгини остались кавказские этюды, которые Гоги подарил петербургским друзьям.

Андрей и Людмила любовались акварельными пейзажами, портретами, зарисовками, из которых представал далекий край, первозданная стихия диких гор, ущелья, где «мчится Арагва в тенистых брегах», мужские и женские образы, гордые, сильные люди… На этих, еще быть может, несовершенных созданиях лежала печать дарования и истинного вдохновения, и друзья сокрушались при мысли о прерванной стезе, которая обещала рождение двух незаурядных художников.

Пелагея Прокофьевна, разделившая с мужем тяжкие невзгоды сибирской ссылки, похоронившая ссыльного князя там и на склоне дней вернувшаяся в покинутый очаг, разделяла восхищение внучки и ее друга. Просвещенная женщина, выросшая в атмосфере пристрастия к искусствам, видела в даровитости молодых гостей с Кавказа знак даровитости их народа. Расхожее представление о диком крае, темных, необузданных людях, насаждавшееся и официальной литературой, уже изрядно расшатанное и опрокинутое доблестным духовным примером многих сынов кавказских народов и с другой стороны, пристальными, глубокими и правдивыми свидетельствами передовой российской литературы и науки, не могло помешать Пелагее Прокофьевне составить свое непредвзятое представление о кавказцах.

Прислушиваясь к разговорам и спорам кавказских друзей Людмилы и Андрея, она убеждалась в благородном бескорыстии их молодых порывов, их мечты о временах, о том, «когда народы в великую семью соединятся».

С интересом старая княгиня узнала и об удивительном свойстве многоязыкого края, где народы, живущие по соседству, самым естественным образом, в обиходном общении постигали язык друг друга. Они приобщались к, языку соседей сызмальства, в детских играх, в будничной жизни, в общих заботах и трудах…

Людмила и Андрей, воодушевленные примером российских подвижников-собирателей, не без влияния народнических идей, всерьез увлеклись фольклором народов Востока, мечтая представить их читающей публике и споспешествовать развитию благослонного интереса к народам окраин…

Гоги и Тамара рассказали им о легендарном кавказском певце — ашыге Саят-Нова, творившем, помимо родного армянского, и на грузинском, и на «мусульманском», то есть азербайджанском языке. Им удалось раздобыть некоторые образцы творчества этого народного певца в переводе. Особенно заинтересовало их стихотворение, написанное на «мусульманском» языке и посвященное прекрасной неведомой Алагез.

Перейму печаль и беду твою,
Ты приди ко мне, ты плени меня…
Смоляную косу расплету твою,
Ты приди ко мне, ты плени меня!

Пелагея Прокофьевна светлела лицом, слушая этот «восточный мадригал» и просила прочитать что-нибудь еще…

Вскоре молодые «вольтерьянцы» удивили старую княгиню еще одним «новооткрытым» поэтом Молла Панах Вагифом, и если Саят-Нова вдохновенно воспевал «мусульманку» Алагез, то его современник Вагиф — христианскую красавицу.

Любовь и муза преступали границы веры, они простирали руки к другим народам, и это было знаменье времени, и завет истории. И этот пример возглашал загадочный далекий Кавказ устами своих поэтов, Кавказ, пленивший Пушкина и Лермонтова…

Кавказские этюды, оставшиеся в старинном петербургском доме, оживляли в красках перед взором домочадцев чарующие картины величавых вершин, воплощенные прежде и русской поэтической кистью. И кисть, и слово вторили друг другу.