Орлы и ангелы

Ветер остужает и раскачивает плотную занавесь дождевых струй, за нею мне повсюду видятся люди — как тени, мечутся они поближе к домам и скапливаются, как грязь в закоулках. Должно быть, все выскочили на улицу только затем, чтобы успеть добраться до дому, пока не хлынет. Слева и справа от меня перебегают они через дорогу, я один мчусь вдоль по улице, а не поперек. И это уже не тот город, в котором я провел последние несколько недель, не тот сухой каменный фон, на котором разворачивалась заключительная фаза моей жизни. Все течет и струится, расплывается и скользит подо мной и вокруг. Я больше не узнаю перекрестков. Я впадаю в панику при мысли о том, что городские кварталы начинают проваливаться под землю на привычном месте и всплывать на новом, площади играют в чехарду, улицы прокладывают себе новые колеи и русла; мне будет не найти наш двор, он и так-то скрывается где-то на окраине этого большого города, внезапно превратившегося в опрокинутый под дождем набор детских кубиков.

Лерхенфельдергюртель, вот где я сейчас, значит, мне теперь нужно направо; вообще-то говоря, я был уверен, что пробежал уже гораздо большее расстояние. А выходит, и половины пути еще не преодолел. Я неотступно думаю о том, что Клара, скорее всего, буквально в эти же мгновения и совсем недалеко отсюда, бежит точь-в-точь как я и столь же стремительно, столь же прямо, по залитым водой улицам, может, мы с ней уже и разминулись, и бежит она по направлению к Западному вокзалу. На повороте на Талиаштрассе я чуть не натыкаюсь с разбегу на стену автобусной остановки; в последний момент, защищая лицо, успеваю подставить руку и врезаюсь в плексиглас с наклеенным с внутренней стороны рекламным плакатом — «Liberte Toujours» значится на нем — и бегу дальше, мне удается даже несколько нарастить темп.

Я уже давно не видел ничего так ясно, уже давно не ставил перед собой такой однозначной цели. Мне надо к ней. Мне надо сказать ей, что все закончилось, что мы с этим справились. И что мне очень жаль.

На границе двух округов останавливаюсь и гляжу вниз по улице — в ту сторону, где начинается подъездная дорожка к автобану. Мои легкие болят и свистят, как будто в них закачивают, до упора, пока не лопнут, воду или кровь. Я утопаю изнутри, нельзя мне было останавливаться, вновь пуститься бегом я теперь не сумею. Размашистым и нетвердым шагом, прижав локти к бокам, преодолеваю подъем, за которым начинается Шестнадцатый округ.

И когда вижу наконец перед собой железные ворота, спешить мне уже некуда.

Каштан стоит, воздев от отвращения руки, посреди запустения, водосток в самом центре двора забит, «аскона» утопает по ободок колес. На мгновение я останавливаюсь возле машины: перевернутая спинка водительского сиденья кажется мне человеком, в отчаянии уронившим голову на баранку. Повсюду плавают разрозненные листы из Клариного регистратора, чернила на каждом расплылись в особую неповторимую акварель.

Дверь «домика» распахнута настежь, зам ок с мясом вырван из древесины и вместе с внешним засовом и прочими металлическими причиндалами болтается на дверной раме. Не могу понять, изнутри взломали дверь или снаружи.

Заглядываю внутрь. В «домике» все как всегда, но сейчас это производит на меня совершенно иное впечатление — заброшенности, — словно сюда долгие годы не ступала нога человека. Вода перехлестнула через порог и залила цементированную часть пола, которая ниже крытой досками. Я вспоминаю про мышей и думаю, куда же они подевались, как-никак все мышиное царство теперь на дне. На половицах и в воде лежат разрозненные документы и наши носильные вещи, на глаза мне попадается клок волос из Клариного парика. Книги на полу и в открытых ящиках, пустые пластиковые пакеты сети «БИЛЛА», чашки с, кофейной гущей на дне, стаканы, тронутые ржавчиной столовые приборы. И повсюду, как будто на пол осел целый рой красно-белых стрекоз, пачки из-под сигарет, смятые и пустые. Полная тишина, если не считать шума дождя, который здесь, во дворе, идет вроде бы более ровными струями, чем на улице. «Домик» кажется совершенно безжизненным — как макет, как выставочный экспонат в экспозиции, посвященной катастрофам и гибели целых городов. Как место, в котором умер последний из живших на планете Земля людей.

Когда я наконец захожу внутрь, из какого-то угла ко мне бросается пес, я отмахиваюсь от него. Он один. Ее нет.

Клары нет.

Несколько раз я громко произношу эти два слова, дрожа при этом, как в лихорадке. Глаза у меня горят, как будто в них плеснули кислотой, дыхание срабатывает лишь после того, как я даю ему недвусмысленный приказ сработать.