Орлы и ангелы

Записки мне никто не оставил — ни она, ни те, что ее забрали. Ступаю по половицам, на каждом шагу у меня из башмаков выплескивается вода. Обеими руками сметаю с письменного стола стопки бумаги, наступаю на диктофон, и он трещит у меня под ногами. Ничего! Гляжу сквозь полуоткрытую дверь на дождь. Примерно столько же видит, должно быть, золотая рыбка, глядя во внешний мир через стекло аквариума. Я тоже мог бы поплавать здесь какое-то время, на обратном пути забывая дорогу вперед и воображая, будто нахожусь в открытом море. Вместо этого поднимаю с пола зеркальце, рассматриваю свое мокрое лицо, причесываюсь пятерней, хохочу от отвращения.

Трех женщин, похожих на муравьев, беру под мышку, нахожу кухонный нож, которым срезал Кларе волосы, и возвращаюсь во двор. Темно, как в первые ночные часы, который же нынче час, я начисто утратил чувство времени. Верчу полотна так и этак, нахожу печать галереи, подпись художника, но никакого числа. Дождь струится по масляной краске, женщины потеют и плачут. Опускаюсь на корточки прямо в воду. Сперва ногтями, потом ножом принимаюсь соскребать краску, лезвие становится то красным, то синим, затем выскальзывает у меня из руки и вонзается в холст. Вонзается в подбородок одной из похожих на муравьев женщин, пропарывает его насквозь. От злости шлепаю рукой по луже, и вода фонтаном взмывает в воздух. Джесси из-за такой промашки накричала бы на меня, побарабанила бы кулачками мне по плечам и груди, а потом не спала бы несколько ночей. Берусь за холст, но теперь он уже не поддается, вырезаю ножом все три картины из рам, кромсаю на узкие полосы и пускаю по воде; какое-то время они держатся на поверхности, необычайно красивые и яркие, потом пропитываются влагой и в конце концов утопают. Ничего! Просто сидеть здесь, в воде по щиколотку, среди празднично-ярких лепестков большого и редкого цветка, среди клочьев прощального савана Джесси. Просто сидеть на месте.

Дождь барабанит мне по крышке черепа. Безволосому черепу Клары, где бы она сейчас ни находилась, от этого стало бы щекотно. Представляю себе, что она могла бы сейчас идти по городу, где-нибудь недалеко от меня, глазея на падающие с неба струи, скорее всего, где-нибудь на мосту, под навесом, где она решила бы его переждать. Собственно говоря, это предоставлено на мое усмотрение — считать ее в данную минуту живой или мертвой. Непростой выбор. Если она сейчас мертва, то в свои последние мгновения думала вовсе не обо мне, а о какой-нибудь лошадке из полотенца у себя на балконе, о ночной тишине в застекленном боксе, о микрофоне на шнуре или о своем профессоре. И это говорит в ее пользу. Это и впрямь говорит в ее пользу. И одновременно с тем, как на меня накатывает страдание, буквально раздирающее меня надвое, я чувствую, как мои губы растягиваются в улыбке, и эта улыбка исчезает отнюдь не сразу.

Когда Жак Ширак подходит ко мне, я лежу на спине, причем лежу совершенно спокойно. Вода холодит мне затылок, затекает глубоко в уши, превращает мои ладони и кончики пальцев в белые губчатые подушечки. Мне холодно; а я уж и забыл о том, как это порой приятно — зябнуть. Острый запах блевотины шибает мне в ноздри, а идет он из моего собственного рта, с моей собственной рубахи. Пес обнюхивает меня, и его складчатая, обвисшая под тяжестью множества складок морда столь невыразимо печальна, что мне вновь поневоле приходится рассмеяться — вот хотя бы из-за его ушей, так забавно вываливающихся вперед и вниз, из-за его мягких, мокрых ушей, изнутри совершенно шелковых в розово-черную крапинку. Одно ухо я ему выкручиваю, пес, когда я его хватаю, радостно фыркает. Я сажусь. На внутренней стороне мочки уха сделана татуировка, это четырнадцатизначное число. Джесси распорядилась сделать эту татуировку, вот что совершенно выпало у меня из памяти. Куупер, сказала она, так будет надежней, гораздо надежней. Совершенно элементарная чисто числовая комбинация: три дня рождения один за другим, сперва мой, потом, в конце, самой Джесси, а тот, что посередине, я узнаю тоже: это день рождения Шерши. Я был самым старшим из нас и вот, выходит, пережил обоих младших.

Пес опускается рядом со мной наземь, от его тела, очутившегося в воде, кругами расходятся волны. Жду, пока он не притихнет, устроившись поудобнее; какое-то время я сижу, он лежит, вприжимку друг к другу, как два острова, вырастающие из океана выпавшего наземь осадка.

Осторожно кладу ему руку на правый глаз, и он поворачивается ко мне всей мордой и кладет голову мне на колено отставленной под углом ноги. Мизинцем легонько тру его по лбу, одновременно зажимая лезвие ножа между указательным и средним пальцами так, что острие метит прямо в глаз под опущенным веком. Он не шевелится. Запрокидываю голову, подставляю лицо струям дождя и сжимаю в кулаке рукоять. Джесси будет счастлива, когда пес найдет ее на небе.

Сбросив тело Жака Ширака в колодец и решив вытереть руки полотенцем, обнаруживаю под ним Кларин мобильник. Номер Росса находится в электронной «памяти».

Он берет трубку уже после второго звонка.