Орлы капитана Людова

— Учтите тот факт, Тихон Матвеевич, — сказал, тоже помолчав, Агеев, — здесь, в секторе капиталистических стран, должны мы, советские люди, стоять сердце к сердцу, ничего не таить друг от дружки. Да и народ говорит: куда правда ни свернет, а с ней не разминешься.

— Ничего я от вас не таю! — взорвался Тихон Матвеевич.

Мичман молчал, задумчиво грыз травинку.

— И, если хотите знать, это глубоко частное, личное дело…

Тихон Матвеевич покраснел раздраженно, прижал к груди трепещущую ладонь:

— Но в конце концов я должен быть как-то огражден… У меня трудная работа. Уверяю вас — я не подавал повода для этого преследования.

— Так почему же он преследует вас? — спросил боцман.

— Какой такой он? Она! Глафира эта! Ходит за мной по пятам, навязывает свои чувства. Я уверен — пластинку похитила она.

— Пластинку? — удивился Агеев.

— Да, патефонную пластинку «Инвенции Баха». — Тихон Матвеевич сказал это неохотно, словно жалел, что проговорился… — Но заметьте, я не хочу затевать скандал. Хотел было заявить об этом замполиту, но потом решил пренебречь.

— Зачем бы ей пластинку у вас красть?

— Не знаю. Во всяком случае, заходила как-то ко мне в каюту — и после этого пропала эта редкая запись, которую успел проиграть всего лишь один раз. С тех пор не оставляю в двери ключа.

— А с ней вы не объяснились о пропаже?

— Пробовал… Сегодня, как раз перед поездкой сюда… Но она опять начала о любви. Я, правда, вдовец, но это не дает ей права… Я выскочил на бак, как из бани… Запугала меня женщина эта!

— А вы где на баке стояли — у трапа или ближе к якорь-цепям? — без видимой связи с предыдущим, с интересом спросил Агеев.

— У самого трапа стоял… — большим платком Тихон Матвеевич стирал с лица пот.

— Он взглянул на мичмана — и поразился. Напряженная настороженность сошла с лица Агеева, сменилась доброй, мягкой, почти мечтательной усмешкой.

— Стало быть, он в иллюминатор смотрел, — сказал мичман.

— При чем здесь иллюминатор?

— Под баком, как раз где вы стояли, — каютка-буфет. Там, верно, Татьяна Петровна хозяйством занималась, — пояснил чуть застенчиво Агеев. — Ну этот парень, ясно, и засмотрелся на нее с пирса. И подмигнул ей… Может быть, таким манером познакомиться хотел — как малокультурный европеец. Дело объяснимое: кто такую девушку увидит — каждого к ней потянет.

— Да, конечно, Глафире он не стал бы подмигивать! — сказал Тихон Матвеевич с содроганием. — Но знаете, мичман, именно Глафира Львовна, когда я отступил, так сказать, под ее натиском на бак, зашла в ту каютку…

Глава семнадцатая ЧЕТВЕРО В БАРЕ

Три моряка не спеша поднимались из порта в город. Прямо от воды начинались деревянные, крытые черепицей дома: поверх остроконечных крыш — большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов — фамилии владельцев размещенных здесь лавок и контор. Витрины портовых лавчонок пестрели глянцевыми пачками сигарет, платками ярчайших расцветок, ножами в кожаных чехлах.

У дверей подвальных помещений — рыболовные принадлежности, сети, удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина.

В одной из витрин блестели серебром и бронзой маленькие и большие кресты, виднелись картинки религиозного содержания, лежали толстые книги с крестами, тисненными на переплетах.

— Здесь миссионеры своим товаром торгуют — отпущением всяких грехов, — сказал авторитетно Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. — А вот если в ту лавчонку, в подвальчик зайти — тебе татуировку на любой части тела выбьют, по последнему слову техники! — Он лукаво прищурил глаза. — Может, зайдешь, Жуков? Разукрасят тебя, как индейца! А потом рядом крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели.

— Не очень смешно, — ответил рассеянно Жуков…

Узкие, мощенные плиточным камнем, стремящиеся вверх переулки.

Деревянные домики, потемневшие от времени, с висячими галереями, выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу.

Тяжелым запахом китового жира, сырым, холодным воздухом тянет из переулочных щелей. Здесь и там сидят у дверей, чинят задумчиво сети молчаливые люди. Женщины стирают белье, на камнях играют белокурые дети. Кожаные ведра висят у входов в дома…

— Это у них, видно, противопожарная охрана, — сказал без улыбки Фролов, рассматривая ведра. — Не очень-то сладко живет здесь народ.

— Да, скучновато живут, в каких-то щелях гнездятся, — откликнулся Илюшин. — Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить.

— А слышали, товарищи, что норвежский лоцман рассказывал? — спросил Жуков. — Портовые кварталы здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген стоит. Совсем недавно — в тысяча девятьсот шестнадцатом году — почти полгорода пожар уничтожил. И восстановлены эти кварталы в прежнем виде, вплоть до кожаных ведер и гербов над дверями, чтоб иностранные туристы на древний Берген могли любоваться. А свой народ пусть в сырости и духоте живет, от туберкулеза погибает.

— Чудно, — хмурился Илюшин.

Жуков с интересом и достоинством поглядывал кругом, с гордостью замечал, что именно на нем прежде всего останавливаются взгляды встречных.