Орудие Немезиды

Мне показалось, что послышался шум. Но густой туман и богатая листва деревьев не позволяли правильно оценить расстояние по звуку. Послышались удар металла по металлу, чей-то радостный возглас и лошадиный храп. Я подбежал к своей лошади и вскочил в седло. И тут наступило головокружение, такое сильное, что едва удержался в седле. В голове у меня стучала кровь. Ощупав голову, я почувствовал на пальцах липкую влагу.

Кровь напомнила мне о накидке, которую я, видимо, уронил, падая с лошади. Я оглядел каменную площадку, но накидки нигде не увидел.

Доносившиеся из леса звуки стали слышнее — ржание лошади, крик какого-то мужчины. Едва зная, что делать, я тронул лошадь и въехал в чащу, направляясь в сторону далеких звуков. В голове гудело, ветер шелестел листьями в кронах деревьев. Ни единого звука слышно не было, все заволокло туманом.

— Экон! — закричал я, испугавшись тишины. Мир вокруг меня казался мне громадным и пустым.

Я продолжал двигаться вперед. Стук у меня в голове превратился в грохот. Свет луны тускнел, пронизываемый яркими парообразными призраками, то исчезавшими в темноте, то стремительно вырывавшимися из нее снова.

«Смерть приходит как конец всему», — подумал я, вспоминая старую египетскую поговорку, о которой мне рассказывала Вифания. Смерть пришла за Луцием Лицинием, за Дионисием, как пришла в свое время за любимыми отцом и братом Марка Красса, как пришла ко всем жертвам Суллы и к жертвам врагов Суллы, как она пришла к самому Сулле и к колдуну Эвну, которых черви съели заживо. Придет она к Метробию и к Марку Крассу, к Муммию и даже к надменному Фаусту Фабию. Смерть придет и к красавцу Аполлону, как пришла к старому Зенону. В этих размышлениях я находил какой-то холодный покой. «Смерть приходит как конец всему…»

Зрение и слух отказывали мне, и, пока кромешная тьма этой ночи еще не стала абсолютной, я не останавливаясь кричал:

— Экон! Экон! — Но как он мог ответить? Ведь он был немым. По моим щекам сбегали струйки слез.

Шелест ветра стих, но в мире для меня было по-прежнему темно, потому что глаза мои были плотно зажмурены от боли. Лошадь остановилась, я пригнулся и вцепился в нее. В какой-то момент все словно перевернулось, и я оказался прямо на земле, среди опавших листьев и хвороста.

Глава двадцать вторая

Я открыл глаза, мир вокруг был мутным и бесцветным. Рассвет медлил. Деревья раскачивались и скрипели, раненая голова трещала.

Я медленно поднялся и сел, прислонившись спиной к стволу дерева. Моя лошадь стояла поблизости и водила мордой по опавшим листьям в поисках чего-нибудь съедобного. Кровь на голове запеклась, больно стучало в висках. Любое движение вызывало новый прилив боли. «Бывает и хуже» — говаривал мой отец, он не был ни непреклонным, ни стоиком, но умел достойно действовать в любых обстоятельствах.

Я, пошатываясь, встал на ноги и глубоко вздохнул. Снова и снова окликал я Экона, так громко, как позволяла мне рана. Экон не появлялся. В лесу становилось все светлее.

Пришлось ехать в Кумы без Экона. Пропала и моя главная улика — окровавленная накидка. До начала погребальных игр оставалось всего несколько часов. И все же где-то глубоко тлела слабая надежда на то, что я смогу выжать правду из тех, кому она была известна.

Лес словно сжался с наступлением рассвета. За деревьями виднелись камни, окружавшие вход в пещеру Сивиллы, и даже блестел кусочек моря. Как легко я сбился ночью с дороги! Ночь, с ее мраком, не только ограничивает поле зрения человека, но и притупляет его чувства. Да и удар по голове тоже не способствует трезвой оценке действительности.

Уже через пять минут я выехал из леса в каменный лабиринт, с опаской поглядывая по сторонам и больше боясь увидеть Экона, чем не увидеть его. То и дело я принимал какой-нибудь пень или же серую груду камней за его тело. На дороге, проходившей через Кумы, в этот ранний час еще никого не было, но над домами вставших спозаранку людей уже поднимались столбы дыма. Я подъехал к дому Иайи в дальнем конце деревни. Дым над ним не поднимался, все было тихо, и в окнах не горел свет. Я привязал лошадь и направился в обход дома.

Узкую тропинку, ту самую, по которой к нам поднималась Олимпия после нашего визита к Сивилле, я нашел быстро и пошел по ней вниз через мелкий кустарник. Местами тропа становилась едва заметной, а порой вообще пропадала. Несколько раз я ступал на качавшиеся плиты, с трудом сохраняя равновесие. Это была не та тропа, по которой прогуливаются ради удовольствия. Она больше подходила искателям приключений, у которых могли бы быть свои причины пользоваться ею.